Наши за границей. Где апельсины зреют

– Да ведь в большинстве это уже гипсовые снимки, – подскочил к ней Перехватов. – Вот, например, труп женщины, на которой сохранились даже драгоценные украшения: серьги, браслеты, ожерелье, кольцо обручальное.

– Да что вы ко мне пристали! Не желаю я на мертвечину смотреть. Николай Иваныч! Что ж ты?

– Да что я? Я ничего… Ты иди, а я немножко останусь. Подождешь меня у входа.

Глафира Семеновна схватила мужа за руку и потащила вон из музея.

– Глаша! Как тебе не стыдно! Словно дикая… Ты хоть сторожей-то постыдись, – говорил тот, упираясь.

– Сам ты дикий, а не я! Скажите на милость, образованную женщину – и вдруг смеет в дикости упрекать!

Пришлось удалиться из музея. Вышли вслед за Ивановыми и Конурин с Перехватовым.

– Ну что? – встретил их у входа Граблин. – Не говорил я вам, что все эти музеи одна канитель?

– Да оно ничего бы, но я не знаю, зачем эти мертвые скелеты выставлять! – отвечала Глафира Семеновна. – У меня и так нервы расстроены.

Перехватов разводил руками, пожимал плечами и говорил:

– Ну, господа! Развитому человеку с вами путешествовать решительно невозможно!

Граблин вспыхнул.

– Однако путешествуешь же, на чужой счет в вагонах первого класса ездишь, пьешь и ешь до отвалу и нигде сам за себя не платишь! – крикнул он. – Скажите, какой развитой человек выискался! Подай сюда сейчас двадцать франков, которые я за тебя канканерке вчера в вертепе отдал. Развитой человек…

– Послушай… Это уж слишком…

– Вовсе не слишком. Даже еще мало по твоему зубоскальству дерзкому.

– Дикий, совсем дикий человек!

– Дикий, да вот недикого по всей Европе на свой счет вожу.

– Да ведь ты без меня погиб бы… Десять раз в полицейской префектуре насиделся бы, если бы я тебя не останавливал от твоих саврасистых безобразий. Я за тобой как нянька…

– Как ты смеешь меня саврасом называть! Ты кто такой? Мазилка, маляр. А я представитель торговой фирмы.

– Господа! Господа! Полноте вам переругиваться! Ну охота вам спорить! – вступилась Глафира Семеновна и, взяв Граблина под руку, отвела его от Перехватова. – Пойдемте в ресторан завтракать.

– Авек плезир, мадам. Этого уж мы давным-давно дожидаемся, – отвечал Граблин.

Рассчитавшись с проводником, компания вышла из ворот помпейских раскопок и направилась в находящийся рядом ресторан. На подъезде их встретил тот же гарсон, который еще перед отправлением их на раскопки вручил им меню завтрака. Он засуетился, забормотал по-итальянски с примесью французских, немецких и английских слов и усадил их за стол.

– Frutti di mare? Ostriche?[160] – предлагал он.

– Спрашивает: устрицы будете ли кушать? – перевел Перехватов.

– Устрицы? А вот ему за устрицы! – И Граблин показал кулак. – Водка есть? Рюс водка?

Водки не оказалось.

– Черти итальянские, дьяволы! Мы небось их итальянский мараскин получаем, а они не могут водки из России выписать для русских путешественников! – выругался Граблин и потребовал коньяку.

Поданный завтрак был обилен и очень недурен, хотя в состав его и вошли три сорта макарон. Компания потребовала несколько бутылок «Асти» и стала «покрывать лаком» коньяк.

Когда все разгорячились и заговорили вдруг, гарсон принес книгу в толстом шагреневом переплете, перо и чернильницу и, кланяясь, забормотал что-то по-итальянски.

– Это еще что? – воскликнули мужчины.

– Просит господ путешественников написать что-нибудь в альбом ресторана о своих впечатлениях на помпейских раскопках, – перевел Перехватов.

– Вот это штука! – проговорил Конурин. – Да ведь мы по-итальянски, как и по-свинячьи, ни в зуб…

– Можно и по-русски… В крайнем случае он просит просто хоть расписаться. Он говорит, что в этом самом альбоме есть много автографов знаменитых людей.

– Фу-ты, пропасть! Стало быть, и мы в знаменитости попадем! Валяй! – сказал Граблин и взялся за перо. – Только что писать? Рафаэль, сочини для меня.

– Да зачем же сочинять? Пиши что хочешь. Пиши, что тебе всего больше понравилось на раскопках.

– Что? Само собой, увеселительный дом.

– Ну вот и пиши.

Граблин начал писать и говорил:

– «1892 г., марта 8-го, я, нижеподписавшийся, осматривал оный помпейский увеселительный дом и нашел, что оная цивилизация куда чище теперешней, потому что были даже вывески у кокоток, а оное очень хорошо, потому что не ошибешься, стало быть, и не залезешь…» Постой… Как кокотку-то звали, что на вывеске обозначена? – обратился он к Перехватову.

– Аттика…

– Аттика… Мамзель Аттика… – подхватил Конурин, смеясь. – Неужто забыл? Ах ты! А еще специвалистом по мамзельному сословию считаешься.

Граблин продолжал:

– «Стало быть, и не залезешь взаместо оной Аттики в квартиру какой-нибудь вдовы надворного советника, и не попадет тебе по шее. Григорий Аверьянов Граблин из С.-Петербурга». Хорошо?

– Чего еще лучше! Ну давай теперь я напишу, – сказал Конурин, взял перо и начал: – «Самый антик лучший бани, и ежели одну мою знакомую супругу в них припустить, то она не токма что по субботам туда ходила, а даже по средам и по понедельникам, а то и во все дни живота своего». Довольно?

– Конечно же довольно, – отвечал Перехватов. – Теперь фамилию свою подпишите.