Нашла коса на камень

— Фрейлейнъ Шварцъ, гувернантка моихъ кузинъ, всегда говорила, что приняла бы меня за француженку, не знай она, что ф англичанка.

— Право? бдная фрейлейнъ.

— Продолжать? — довольно добродушно спрашиваетъ Джильяна.

— Довольно на сегодня, — отвчаетъ больной съ легкимъ, злобнымъ смхомъ. — Хорошенькаго понемножку. Надо что-нибудь оставить и на завтра. А теперь извини откровенность больного: я буду очень радъ, если ты оставишь меня.

Съ этими словами онъ указываетъ рукою на дверь, и она, съ полными слезъ главами и низко опущенной, блокурой головкой, поспшно выходитъ изъ комнаты. Куда двалось ея пресловутое вліяніе на всхъ окружающихъ?

Посл этого знаменательнаго свиданія прошло два дня. Джильяну опять забыли, отецъ даже не требуетъ ее къ себ. Ни разу не выходила она изъ дому изъ боязни не быть на лицо, когда ее позовутъ. Наконецъ, настаетъ желанная минута, за ней посылаютъ сидлку; но и за этотъ разъ она выноситъ мало отраднаго изъ свиданія съ отцомъ. Старикъ избралъ ее мишенью своихъ насмшекъ, онъ какъ будто усердно ищетъ случая оскорбить, унизить ее. Бернетъ, сжалившись надъ нею, совтуетъ ей пойти прогуляться, она, какъ всегда, принимаетъ слова его очень недружелюбно, но нжный родитель, узнавъ въ чемъ дло, приказываетъ ей исполнить совтъ доктора, остроумно замчая, что сидя взаперти она можетъ испортить свой цвтъ лица, а женщина съ дурнымъ цвтомъ лица то же, что прошлогодній календарь. Нечего длать, приходится сдлать видъ, будто повинуешься. Бдная узница возвращается въ библіотеку и принимается за книгу, оставленную при появленіи сидлки. Но ей не читается, на душ слишкомъ тяжело, она ради развлеченія смотритъ въ окно; дверь быстро отворяется, и Бернетъ входитъ.

— Здсь и огня нтъ, что это значитъ?

— Мн не холодно, — отвчаетъ она, хотя посинлое лицо говоритъ противное.

— Вы такъ и не выходили?

— Нтъ, не имла ни малйшаго намренія.

— Отчего? вамъ это было бы полезно.

— Не хотлось, — надменно отвчаетъ она, — да я и не признаю за вами права мн приказывать.

— Какъ съ вами должно быть тяжело жить, — говоритъ онъ точно про себя, пристально и почти съ состраданіемъ глядя на нее.

— Никто никогда мн этого не говорилъ! — восклицаетъ она въ ужас. — Съ какого права вы, совершенно посторонній человкъ, выступаете противъ меня съ такимъ обвиненіемъ?

— Сужу о васъ потому, какой васъ видлъ, — невозмутимо отвчаетъ онъ, — всегда невжливой, совершенно неблагоразумной.

— Зачмъ привезли вы меня сюда? На что я вамъ? Какое могло быть у васъ побужденіе? было же оно, но какое?

Онъ задумчиво смотритъ на нее.

— Побужденіе у меня было, отвчаетъ онъ;- но вы, по причинамъ извстнымъ только вамъ, такъ сильно предубждена противъ меня, что не поврите, еслибъ я и сказалъ вамъ. Когда, нибудь узнаете.

— Полезна я, пріятна здсь кому-нибудь? — продолжаетъ она. — Ухаживаю я за нимъ, облегчаю хоть сколько-нибудь сидлку?

— Нисколько!

— Такъ отчего не отпустите вы меня домой? — настаиваетъ она, со слезами въ голос,- къ людямъ, которые находятъ возможнымъ жить со мной и труднымъ обходиться безъ меня.

Онъ слегка приподнимаетъ брови.

— Неужели вы такъ необходимы?

— Необходима, — горячо отвчаетъ она, — Все, что въ дом длается — длаю я, вспомнить не могу, какъ имъ тяжело безъ меня!

— Утшьтесь, вроятно вполовину не такъ, какъ вы воображаете.

Видя, что съ губъ ея готовъ сорваться негодующій отвтъ, онъ продолжаетъ:

— Я не хочу васъ оскорблять, но поврьте мн, ничье отсутствіе особенно не замчается. Всякій разъ, какъ кто-нибудь выбудетъ изъ рядовъ, является десять человкъ на его мсто.

— Жалкое утшеніе.

— Обидное для нашего самолюбія; но тмъ не мене оно такъ; сто разъ, въ теченіе моей практики, я имлъ случай въ этомъ убдиться. Въ вашей вол хать или оставаться. Вы знаете, каковъ былъ бы мой совть, а я знаю, насколько онъ въ глазахъ вашихъ не иметъ никакого значенія. Доброй вечеръ!

Джильяна остается. Въ тхъ же безотрадныхъ условіяхъ проходятъ дв недли. По чьему-то распоряженію для нея прибрали одну изъ маленькихъ гостиныхъ; тамъ постоянно топится каминъ, красуются цвты, въ этой комнат проводитъ молодая двушка длинные январьскіе дни за книгой, за работой. Иногда она просиживаетъ цлые часы у постели больного, читаетъ ему вслухъ на малознакомыхъ ей языкахъ, пока голосъ не измнитъ и глаза не разболятся. Единственнымъ утшеніемъ служатъ ей письма изъ дому, жалобы дяди на безпорядокъ въ дом, изліянія кузины Эмиліи, царапанье шестилтняго Дика — бальзамъ для ея наболвшаго сердца; какъ бы ей хотлось показать эти посланія Бернету, который осмлился усомниться въ томъ, что она полезна. Изъ разговора съ отцомъ Джильяна наконецъ узнала, чему слдуетъ приписать сильное вліяніе доктора на паціента: десять лтъ тому назадъ старый кутила былъ приговоренъ къ смерти лондонскими медицинскими знаменитостями; Бернетъ его спасъ, за что старикъ и величаетъ его «единственнымъ честнымъ человкомъ».