Наследники Дерсу. Пасека

– Вспоминаю, конечно. В отпуск зимой съезжу с Леной, надо с мамой и братом познакомить. И вас приглашаю. Надо родниться.

– Конечно, и я поеду, куда ж я без дочки?

– Там у нас сосновый бор, равнина, Иртыш. – И, помолчав, вслух добавил: – Такой природы, как здесь, я нигде не видел. Думал, что край этот всё ещё необжитый, нехоженый.

Сергей часто вспоминал маму, семью и не мог забыть берёзовые колки, чистый бор, устланный рыжей хвоей, который сажал ещё дед, ветер, который клонит ковыль в степи и поёт песню о просторах. Сергей любил её слушать с девчонкой-одноклассницей, ставшей женой друга. В Приморье Сергею открылась уссурийская тайга, горная, красивая, богатая.

Пётр Иванович притормозил у лесной дороги, наезженной лесовозами, каких проехали, как показалось Сергею, с десяток. Свернули с трассы и километра через полтора оказались в бело-зелёном царстве. Полог леса пронизывали лучи заходящего солнца, плыл аромат цветущей липы. Под пологом деревьев росли кустарники.

Сколько ни пытался Сергей заметить хоть бы небольшой участок тайги, где бы липы стояли одна к другой, сплошным частоколом, ему это не удавалось. Чисто липовой рощи так и не увидел. Лип было много, очень много, но между ними патриархами стояли кедры с обломанными макушками, стройные деревья ясеня и с раскидистой кроной бархата амурского ореха маньчжурского. Сергей научился отличать среди буйства зелени тайги сложные, почти метровой длины листья ясеня от листьев ореха и бархата, или, как его называют в народе, пробкового дерева.

Дорога всё время изгибалась и иногда просматривалась на сотню метров. Стали встречаться пасеки, расположенные так близко друг от друга, что одному пчеловоду были видны улья другого. Ругаясь с теми, кто занял это место раньше, два новых претендента сгружали с машины улья на перелёте соседских пчёл, из-за чего и разгорелся скандал.

– Пока приедем, яблоку будет негде упасть, – расстроился Пётр Иванович. Он достал лесной билет, посмотрел на него и со злостью сунул обратно в бумажник. Доказывать свои права тут было уже бессмысленно.

Пётр Иванович с Сергеем проехали по лесной дороге вдоль клина, и всюду была одна и та же картина.

– Ехать сюда надо было, по крайней мере, дня три назад. Но при таком скоплении рядом стоящих пасек надеяться на большой мёд дело сомнительное, – продолжил Пётр Иванович. – И вот так везде, куда ни кинься. Каждый сам себе хозяин! Придётся на старое место ехать.

Ровно работал мотор. «Запорожец» выехал на трассу, легко брал перевал за перевалом.

– Вот и в конторах лесхозов, – Пётр Иванович не мог успокоиться, – бумаги, отчёты, зарылись в них. А тайга сама по себе живёт. У неё свои законы. Чтобы тайгой всерьёз заняться, надо не только комплексный план иметь, но и работников, инженеров, лесников, рабочих в десятки раз больше. Причесать тайгу, облагородить. И высаживать кедр, липу на сотнях тысяч, миллионах гектаров. А отчётами детей не прокормишь! Если б конторские тузы отчитывались перед детишками делами, а то каждый трясётся за свою должность, особенно в городе, в управлении. А что делается на местах, то уже не их забота. Каждый о себе думает.

– Так у нашего директора душа болит за план. У всех болит. А где тракторы взять, машины, жильё, людей? Прибыль-то вся государству уходит. Надо, чтобы на развитие приедприятия оставляли деньги, а станки и другое оборудование покупать на другом предприятии, налаживать прямые связи между собой. А этого сделать не моги. Госплану виднее, куда деньги направить. Но разве можно в Москве разобраться, что каждому конкретному предприятию нужно сделать, чтобы отдача была выше, чем у капиталиста. Что у нас на лозунгах написано? Пробедит тот строй, у кого выше производительность труда. А по какому пути пошли? План в цифрах добавляют каждый год на десять процентов. При тех же деньгах. И что в этом случае начальнику цеха или лесничему делать? Заниматься приписками. Бумага всё стерпит. А сколько верёвочке не виться, а конец один. Туфта, она и есть туфта. К добру это не приведёт. А надо, чтобы стимул был у каждого работать с отдачей: и у директора, и у инженера, и у рабочего. – Знаешь, – он немного успокоился, – я часто думаю, как жизнь умно у пчёл поставлена. Каждая семья у них вроде государства. В улье пчёл сто тысяч, а матка всего одна. Рабочие пчёлы, молодые и старые, своим делом заняты. Трутней горсть. Это у людей для иронии так бездельников называют. А они нужны. От них зависит будущая сила семей. Работает на приплод самый сильный, тот, кто поднимется выше всех за маткой. Через них естественный отбор в природе происходит. Каково семя, таково и племя. Погибла матка, пчёлы тут же новую, молодую вырастят из любого свежего яичка. И если есть трутни, быть семье и дальше.