Наследства

Как служащий префектуры Огюст Мавзолео должен был нести там усиленную службу, так что домой он возвращался лишь в конце недели. Андре к этому приспособилась. Соседство с Гольдмарками Огюсту не очень-то нравилось, однако он не придавал этому чрезмерного значения. В его глазах это было соседство частного порядка. В префектуре он научился никогда не вмешиваться в деятельность других отделов, и поскольку департамент по надзору за иностранцами в его компетенцию не входил, с началом оккупации для него в этом отношении ничего не изменилось. Если бы его перевели в штурмовой отряд, он выполнял бы приказания командиров, но этого почему-то не произошло.

* * *

Комендатура, управлявшая юго-восточной зоной «Большого Парижа», помещалась в части больничных помещений Шарантона. Бывшие палаты для умалишенных и старинные столовые превратились в кабинеты, чья беспристрастность вопияла о множестве историй со смирительными рубашками, делириями, амнезией, избиениями и рыданиями. При этом эсэсовцы и гестаповцы проводили свои кровавые заседания в другом месте — в столичных особняках 16‑го округа.

В Шарантоне лейтенант Хуго Дегенкамп, служивший писарем в одном из кабинетов, открывал ящик своего стола, где хранил очерки Вальтера Беньямина и другие тексты, осужденные властями, и, грызя карандаш, строил планы дезертирства, которые, как он сильно опасался, обречены были так и остаться иллюзорными. Это был северный немец, худощавый, астеничный и молчаливый, в котором горела пылкая страсть — ненависть к нацизму. Его мобилизовали, подобно множеству других, и, благодаря знанию французского, пусть вычурного, чопорного и старомодного, прикомандировали к юго-восточному отделу «Большого Парижа». По воле судьбы ему выпало управление особым сектором на кладбище Иври, отведенном для казненных немецких дезертиров и солдат вермахта, кончивших жизнь самоубийством. Их оказалось больше, чем можно было ожидать, и порою Хуго Дегенкамп задавался вопросом, не пополнит ли и он сам когда-нибудь их ряды.

* * *

Жан Бертен дорожил «Селеной», хотя она почти не приносила дохода. В колоннах ее портика и в самшитовой террасе ему виделся идеальный венец долгих усилий, и, опасаясь реквизиции, он сближался с оккупантами, подсовывая то бутылку, то целый ящик «Эсмеральдины» по итогам точной оценки ситуации. Бертен знал, что, хотя нередко рука руку моет, часто выходит так, что правая не ведает, что творит левая. Он приглашал к себе офицеров и сам отвечал на их приглашения, покупая за кофе и ликер свободу «Селены». На других окрестных виллах уже помещались клуб, столовая и жилье, выделенное офицерам. В одной из этих квартир Хуго Дегенкамп тайком принимал свою французскую любовницу Антуанетту.

Линии не всегда были параллельными: случались двусмысленные пересечения, но только не в том, что касалось приверженности нацизму или его неприятия.

Кое-кто утверждал, что война закончится «черте как», допуская даже долгосрочное рабство. На улицах без конца тянулись очереди за хлебом, бечевками, иголками. «Это все фрицы! Все фрицы!» — слышалось, когда бутылки оставались пустыми, а кошелки — осиротевшими.

* * *

— И ты предлагаешь мне это так… спокойно?.. Разве так говорят?

— Да, именно так. Совершенно спокойно.

— Ты хорошо подумала?

— А ты?

— Да что ж это такое!.. Ты хоть знаешь, что будет, если нас поймают? Знаешь, что это означает — прятать немецкого дезертира?.. В глазах нацистов… а, впрочем, и французов?

Она знала.

* * *

Зима 41–42 годов выдалась страшной, топлива не хватало. Темное сердце «Селены» в котельной молчало, по венам ее труб больше не циркулировало тепло, вилла оставалась холодной, точно покойница. Все дрожали в ознобе, а некоторые — от страха.

Как-то утром черная-пречерная Марна проступила между простынями свежего снега, который уже на следующий день стал коричневатым, а вскоре и серым — похоронная партитура, размеченная скачущими нотами ворон. Затем появился лед, под которым угадывалось движение воды. То был не суровый мужской мороз, а мягкий, коварно молчаливый женский холод — кресло для долгой агонии перед смертью. Он нападал медленнее. То был словно шутливый и хихикающий исподтишка холод — смертельный насмешник. То был особый холод, что проникал в мысли, сжимал в тисках душу, покрывал глаза синими стеклами, впускал в сердце лебединое безразличие. Единственная мысль: «Еда!» Горячая еда. Хотелось, чтобы грубые ласки жратвы согревали нутро, хотелось чувствовать на коже теплую воду, хотелось теплого воздуха…

В январе, когда союзники сбросили бомбы на позиции оккупационной армии, нацисты расстреляли заложников. Контрмеры и санкции.

* * *