Наследства

Считая, что за ними следят, Хуго и Антуанетта покинули «Селену» в мае 1944 года и укрылись в невзрачной гостинице «Отель звезды» в Иври. Окно их номера выходило на развалины фабрики, поля крапивы, пустыри с захиревшей сиренью. Они как никогда остро почувствовали шаткость своего положения, узнав, что хозяйка гостиницы симпатизирует оккупантам, и обнаружив, что в одну из редких отлучек кто-то рылся в их вещах. Тогда началось бегство из одного убежища в другое — одиссея, подстегиваемая возросшим страхом, что их схватят по глупости, тогда как после высадки союзников в Нормандии надежда стала уже осязаемой. Когда в августе 1944 года освободили Париж, Хуго явился к союзникам, а затем, перевезенный в Великобританию, работал до конца войны немецкоязычным пропагандистом на Би-Би-Си. На Антуанетту к тому времени донесли, ее арестовали и отправили в Дранси, где она стала очевидицей чудовищных сцен, разыгранных французами, да и сама лишь чудом не пала их жертвой.

— Иначе я бы свела счеты с жизнью, — говорила она позднее.

* * *

Жан Бертен был слишком подавлен, ничего не предпринимал и не искал для аттика новых жильцов. Как раз в это время он узнал, что стал рогоносцем — положение, которое он постарался принять с подобающим стоицизмом, лишь случайно заметив улучшение в прическе Мадам. Кроме того, поставки ароматических растений становились все более редкими, от этого страдало производство ликера, и предприятию угрожал крах. Жана Бертена тревожило приближение союзников, и его тревога переросла в ужас, с тех пор как он обнаружил в своем почтовом ящике гробик из черной бумаги. Он решил уехать из парижского региона и за неделю до вступления союзников складировал в подвале «Селены» значительный запас «Эсмеральдины Бертен» — благоразумный резерв с расчетом на будущее возвращение, «на черный день», если можно так выразиться. После чего, погрузив неверную супругу и прочий скарб в свою «пежо», он отправился в Пуату, оставив всех пьеро в особнячке в Сен-Манде и доверив фабрику, отданную во власть ржавчины и пауков, прокуристу, который тоже вскорости смотал удочки.

До «Селены» едва доползали слухи об Освобождении. Мавзолео нисколько не беспокоились: Огюст продолжал выполнять свои обязанности в Префектуре, где некоторые его коллеги арестовывали теперь коллаборационистов или же предполагаемых коллаборационистов, как прежде арестовывали евреев. Вилла была безмолвна, лужайка заросла высоким овсюгом, и, словно сквозь джунгли, крысы пробирались по нему зигзагами к безустанной реке, где разбивали черную гладь своими нырками. Теперь грызуны уже расплодились и не исчезли бы так же, как некогда улитки.

* * *

Осенью, под предлогом заботы об отоплении, о том, чтобы трубы оставались в хорошем состоянии, и учитывая, что Мавзолео топлива хватало, Жером Лабиль прочно обосновался в бывшей кухне. Там было очень тесно, ведь, не считая ниши для отопительного котла и наполненного под завязку угольного погреба, весь подвал занимал запас «Эсмеральдины». Незаконным, разумеется, образом и без ведома Жана Бертена Лабиль взял на себя роль сторожа, найдя в недрах «Селены» приятное тепло, которого не мог предложить ему ледяной гараж.

Особенно после эксгумаций супруги Мавзолео слышали пение Жерома Лабиля, чей голос, доносившийся из подвала, раскатывался, подобно огромным волнам речного ила.

Зная о эксгумациях лишь понаслышке, отец все же предостерегал от них Жерома, но парень упрямился. Хоть он и не жалел, что стал профессиональным могильщиком второй, а затем и первой категории, даже присутствие полицейских и служащих похоронного бюро не могло ослабить ужаса эксгумаций. Изредка ему помогали поденщики — тупицы, нанятые прямо на улице, которые, вместе с ним подцепляя гроб лопатами, доставали его из земли. Нередко сосновая древесина, всего несколько миллиметров толщиной, не выдерживала веса Лабиля, влезавшего сверху, чтобы очистить гроб, и он проваливался внутрь по самые колени. Иногда ему также приходилось доставать вручную пятилетние трупы, хватая их под мышки, отрывая с отталкивающим поносным урчаньем и полностью погружая пальцы в мягкую черную гниющую жижу. Смрад оставался на волосах и одежде Жерома Лабиля, Который, недолюбливая мытье, лишь споласкивал руки да выводил самые крупные пятна. Вечером он пил еще больше обычного, переходя от дешевого красного к «Эсмеральдине Бертен» — неисчерпаемому нектару, который считал своей справедливой долей, законным наследством. Затем он без промежутка впадал из бурной стадии в летаргический сон, наполненный безумными видениями.