Наследства

В восторженной реальности своей работы он все же встречал этих прекрасных дам. Они не удостаивали его взглядом, да он и сам избегал взора этих твердокаменных глаз на лицах бюстов и масок, считая его слишком уж пристальным. Джеймсу нужны были окольные пути чувств, арабески ума, паралипсисы речи и блуждания воображения. Ему нужна была двусмысленность слов, пусть даже эта неоднозначность порой выводила из себя при работе с надписями. Ну а самое главное — нужна была скрытая сторона профиля, загадочная субъективность, управляющая взвешиванием души, тайное имя, история, на которую писец указывал лишь косвенно. Потому обыденность военных, коммерческих или земледельческих перечней, от которых Джеймс не всегда мог отвертеться, все же нагоняли на него тоску.

«День 23‑й, взыскано в интендантстве: 2 кувшина зефета, 1 буханка хетжи, 2 буханки хетжатха, 2 буханки пезена, 12 уток, из которых одна отнесена главному врачу Ракхуфу…»

Услышав рычание кошек, Джеймс поднял глаза и увидел, что животные ощетинились и прижались к стене, уставившись на мерзкую черную молескиновую сумочку. «Книга Мертвых» приучила его ко многим вещам, и он просто отметил про себя, что на вилле «Нут» обитает неудовлетворенный дух покойного, любую дверь можно пройти, и поскольку в Древнем Египте словом «дверь» обозначали смерть, становилось ясно, что каждый покойник мог передвигаться по собственному желанию. Когда черная сумочка исчезла, а Селкет и Нефер успокоились, Джеймс спокойно вернулся к работе: «Во многих случаях мы не можем с уверенностью привести произношение слов на древнеегипетском языке. Помимо одного — двух исключений, они транскрибируются в стандартизованной форме, употребляемой египтологами, и это же употребление распространяется…»

* * *

На вилле начался долгий период спокойствия, ведь по сути судьба Джеймса Маршалла Уилтона решалась в душе: это была жизнь человека без собственной истории, которому хватало истории богов и фараонов. Что же касается всего того добра, что он совершал, оно было опосредованным и нередко анонимным: Джеймс выделял на помощь ближним суммы, которые не предназначал для египтологии. Единственной его роскошью были отменный виски да изредка сигара.

Португальским служанкам запрещалось прикасаться к книгам и древностям, так что в углах ютилась пыль — легкая вата, мягкая зола, тонкий серый покров. Плющ больше не подстригали, и он сгладил очертания террасы, где в уголке сам собою вырос куст гортензий, цветущий изъязвленными болезненными розами. Марна не выбросила на берега лужайки ни единого утопленника: безразлично и беспрестанно катила она свои темные воды между купами камышей, порой унося по течению шину, старую картонку, всякий мусор.

Летним днем 1966 года перед виллой остановилась пара: высокий худой мужчина под семьдесят и еще красивая, едва начинающая стареть женщина.

— Это здесь… Хотя нет… «Селена», дом назывался «Селена»… А этот — «Нут», видишь?.. «Нут»… Это какой-то другой?

— Нет-нет, это он… Я узнаю решетку, фасад… Вот только у того дома был перистиль…

— Да, «Селена»… А теперь «Нут». Поменяли название…

Антуанетта привела фразу из «Лорда Джима» Джозефа Конрада: «Мы познакомились в те опасные времена, когда вполне могли удержать в своих руках собственное добро и собственную жизнь».

Они еще немного постояли перед этим домом, скрывавшим под своей крышей радости и тревоги их запретной истории. Затем, взявшись за руки, они молча ушли, и то был лишь краткий миг из сорока лет, что они счастливо прожили вместе.

* * *

На следующий год Джеймс Маршалл Уилтон получил предложение занять важный пост в Британском музее — род деятельности, который, как уверяли, оставлял бы ему достаточно времени для занятий своими личными трудами. Он колебался, задумавшись о собственной свободе, но, с другой стороны, находясь у бездонного кладезя первоисточников, он мог бы переложить второстепенные исследования на более молодых сотрудников. Это позволило бы с удвоенным усердием посвятить время драгоценностям цариц и красоте наложниц, отдалившись от перечней кладовщиков. Две его старые кошки, которым он ни за что не навязал бы тоскливый карантин, умерли несколько месяцев тому, и Джеймса больше ничто и никто не удерживал. Если бы он перевез свою библиотеку в Лондон и компактно сложил в аттике свои древности, то мог бы остальную часть «Нут» даже сдавать. Как-то вечером он обошел всю виллу, слегка расстроенный тем, что придется ее покинуть, однако уже принял решение и велел привезти на следующий день ящики для книг. Джеймс уложил их сам в облаках пыли: толстые подклеенные тома, подшивки ежемесячных и ежегодных изданий, книги по искусству — в отличие от господина Феликса Мери-Шандо, он уделял больше внимания содержанию книг, нежели их внешнему виду. В день отъезда, после титанических трудов по перевозке, он почувствовал одновременно печаль и радость: сердцу его была дорога вилла «Нут», но разум стремился в египтологический отдел Британского музея.