Наследства

Сначала появились обильное потоотделение, тяжелая усталость, приступы тошноты. Одновременно возникли страх, тревожные воспоминания об опасных ситуациях или потенциальной опасности — целый список подозрительных партнеров, а затем, после особенно тягостной ночи, пришло решение обследоваться. Результат Седрика оглушил, но сверх меры все же не удивил: уверенность даже принесла какое-то утешение. Теперь нужно было регламентировать новое положение вещей, иными словами, хранить его в тайне, насколько это возможно, невзирая на вскоре возникшую ужасную диарею, побочные эффекты от приема лекарств и еженедельные посещения больницы. Волны депрессии накатывали и отходили, подобно облакам, а сама болезнь казалась материализацией первородного греха. В детстве Седрик испытывал страх в форме стыда. В Лорьоль-сюр-Дроме, где его мать Элиза Регурду работала стегальщицей на тапочной фабрике, все друг друга знали, и там по-прежнему бытовали мелкобуржуазные предрассудки. Внебрачный ребенок, окруженный неосязаемым, но неустранимым магическим кругом, мозолил людям глаза почти так же, как и сто лет назад. К этой анахронической изоляции прибавлялось неблагоприятное материальное положение: Элиза непрестанно «сводила концы с концами», как она сама без конца твердила. Хотя другие работницы тоже были бедны, они избегали ее, а дети из коммунальной школы точно так же избегали ее сына.

Седрик проводил воскресенья за книгой или ходил в гости к художнику, которому иногда позировал. Этот человек создал у себя непривычную обстановку — нечто вроде фантастического музея, где можно было увидеть зуб нарвала, который он называл рогом единорога, двухместное биде, пресс-папье в форме надгробия, пояса целомудрия или виоль д'амур в виде женской фигуры. Узловым пунктом этой кунсткамеры, включавшей, подобно своим барочным аналогам, мумии, орлиный камень и иерихонскую розу, был гроб, который хозяин дома предназначал для себя. Его временно занимал ироничный скелет женщины в черном парике и сиреневых перчатках, державший в руках длинный мундштук. Коллекция интимных открыток, стены, расписанные пляской смерти, украшения, в которых постоянно мелькали изображения женских чресл, пышных грудей и ягодиц, соседствовавших с изображением смерти, пробудили в Седрике смутное, но глубокое отвращение ко всякой гетеросексуальности. Тем не менее он каждое воскресенье возвращался, одолеваемый этим чарующим омерзением, которое, хотя и определило его будущие наклонности, заронило в нем также семена богатого воображения.

* * *

Седрик Регурду, Жюльетта Муан и крысы были тогда единственными обитателями виллы «Нут». Прежде Жюльетта посвящала свободные часы пасьянсу и гаданию на таро в компании домработницы. Отныне она нашла себе занятие получше: записалась в бридж-клуб, забросив детективные романы и феминистские брошюрки, пылившиеся теперь в углу. Клуб давал возможность проявить свое «я» и позлословить. Седрик благоразумно покупал лекарства в аптеке дальнего района и потому избегал ее нескромных расспросов. Она часто говорила о сестре в хвалебных и даже восторженных выражениях, провозглашая ее вдохновительницей и столпом женской эмансипации. У нее также имелся целый набор занятных историй, призванных установить ее культурную репутацию, но поскольку они не были пронумерованы или рассортированы в алфавитном порядке, а память у нее слабела, случалось, она рассказывала их одному и тому же человеку по нескольку раз. Никто не осмеливался ей на это указывать. Время от времени, в хорошую погоду, Жюльетта Муан ходила гулять с племянником в Венсеннский лес. Жозеф был по натуре молчаливым, и Жюльетта Муан могла выговориться от души. Старела она некрасиво и мечтала передать кому-нибудь свою аптеку: о давнем скандале все более или менее забыли, и Жозеф, возможно, нашел бы здесь работу получше, чем в больнице. Словом, накануне своего шестьдесят первого дня рождения Жюльетта Муан подписала договор купли-продажи и порекомендовала новому владельцу племянника. Жозеф к тому же был хорошим аптекарем, а в магазине не было ни одной двери, в которой стоило бы просверлить дырку. Что же касается эксгибиционизма, Жозеф находил для себя роскошную обстановку на берегах Марны: он получал ни с чем не сравнимое удовлетворение, располагаясь в погожие летние деньки между ивами, когда мимо проплывали лодки с парнями и девушками навеселе. В такие минуты Жозеф радостно демонстрировал себя многочисленным зрителям — преимущество, которое могли обеспечить лишь театры да церкви, но там это было связано с серьезной опасностью. В зрелом возрасте Жозефу Домбретту привалило неописуемое счастье: он обнаружил крохотный заброшенный полустанок, мимо которого поезда проезжали медленно, не останавливаясь. Обомлевшие пассажиры навсегда сохраняли воспоминание о сереньком человечке, который, стоя на перроне, с блаженной улыбкой выставлял себя напоказ. Он наконец-то обрел небеса.