Настало времечко…

– Ну, знаете… – мнется дама. – Не могу я вот так сразу… Это дело творческое, индивидуальное…

– Но все же, – говорю. – Должны быть какие-то рекомендации.

– Учитесь у классиков, – советует она.

– А классики-то, классики у кого учились?

Дама опять мнется:

– Ну… прежде всего – талант.

– Ага, – смекаю. – А я, значит, пень набитый?

– Я этого не говорила, – пятится она.

Тьфу ты! Ну как со стенкой разговариваешь!

…Иду в третье место – в издательство. В издательстве редактор – человек еще довольно молодой, но, видать, начитанный и строгий. В очках.

– Видите ли, – начинает объяснять он. – У вас, собственно, пока еще нет рассказа, а есть скорее этюд, набросок…

– Сынок! – говорю я. – Мне все равно, как назовете. Главное – тут правда все. С жизни списано. С натуры.

– Видите ли, – поднимает он бровки. – Как бы вам растолковать?.. Есть правда жизни, а есть правда искусства…

– Ах, вон что! – говорю. – Тогда ясно. Если их у вас столько развелось, то где же тут правды добьешься.

В общем, заклевали они меня вконец и запутали. Сколько ни носил рассказов – результат тот же: то шибко туманно, то шибко прозрачно, мяса нет – одни кости, костей нет – одно голое мясо… В молодежной газете какой-то длинноволосый раз даже предъявил, что я жизнь плохо знаю.

Это я плохо знаю! Да я огонь и медные трубы прошел, четыре раза тонул, с топографами голодал, в подземелье спускался, с крыши падал!.. Ах, думаю, мозгляк сопливый! Повисел бы ты, как я, полтора часа на карнизе – что бы ты тогда запел?!

Не знаю, чем бы все это кончилось, да, спасибо, один хороший человек меня надоумил. Один литературный консультант в журнале. Такой позеленевший старичок из старой редакторской гвардии. Заприметил он меня, видать, и посочувствовал.

Отозвал как-то раз в сторонку и говорит:

– Извините, что вмешиваюсь, но я вам в отцы гожусь и хочу дать один важный совет. Не обидитесь?

– Какая может быть обида, – отвечаю. – Только этого и добиваюсь.

Тогда старичок поманил меня нагнуться и шепотом, на ушко, говорит:

– Писать, юноша, надо так, чтобы словам было тесно, а мыслям просторно. Соображаете?

– Вас понял, – сказал я, с чувством благодарности пожал этому старичку руку и пошел домой.

Дома я сразу настроил машинку для печатанья через один интервал, обложился бумагой и засел.

Два месяца сидел безвылазно. Сочинил шестьсот страниц с лишком. Словам было очень тесно. Некоторые даже вовсе не помещались, и я их тогда мелким почерком, от руки, вписывал на второй этаж, сбоку и с обратной стороны.

Рукопись получилась такая, что в папку не полезла. Но я придавил ее коленом и зубами затянул тесемки.

Мыслей на всю эту площадь я, помня наказ старичка, подпустил две штуки – чтобы они нигде друг с дружкой не сшибались и не застили. Одну, как сейчас помню, насчет того, что в городах повсюду надо сажать вместо тополей березки, поскольку с тополя летит вредный пух и затрудняет дыхание. А вторую, совсем независимую, из другой области: о теперешней молодежи и как она не соблюдает традиции.

Редактор в издательстве (тот самый – строгий, в очках) как увидел мою папку, так с лица переменился и залебезил. Водой минеральной стал угощать и сам выпил два стакана. Совсем другой человек – куда что девалось.

По рукописи одно только замечание и сделал.

– Да, – сказал, – тесновато у вас словам, пожалуй.

– Ничего, – ответил я. – В тесноте – не в обиде. – И, наклонившись ближе к нему, добавил: – Зато мыслям просторно.

Сейчас жду окончательного решения по своей книге. А пока времени зря не теряю и, как вооруженный главным принципом и направлением, срочно пишу вторую часть.

Настало времечко…

– Гляди! – толкнула меня жена. – Гоголя несут!

Я оглянулся.

Действительно, мужик нес в авоське Гоголя. Пятитомник. Сверху у него лежала коробка с импортными сапогами, а внизу – Гоголь.

Я догнал мужика.

– Товарищ, где Гоголя брали?

– Тьфу ты! – остервенилась жена мужика. – Да на базаре брали, на базаре! Где-где…

– Извини, браток, – улыбнулся мужик. – Язык измозолили отвечать. Ты, однако, уже четырнадцатый будешь.

– Зря возвращался, – сказал я супруге. – На базаре брали. И мы как раз туда.

Перед самым входом на базар нам попался еще один мужик. Кренясь набок, он нес Белинского. Полное собрание сочинений.

Этого товарища наверняка еще никто не останавливал, и я отважился спросить:

– Сколько отдали?

– Дорогой, стерва, – пожаловался мужик. – Кусается. По десятке за томик… Поехал дочке «варёнки» купить…

Я не понял.

– Ну, «варёнки», – пояснил мужик. – Штаны такие, джинсы. Только их сначала вываривают, пока они плешинами не пойдут, не облысеют. Теперь такие, лысые, почему-то больше уважают… Дак те, гады, еще больше кусаются. Прям с мясом рвут. До двухсот рублей, веришь ли… Ну, я подумал, подумал… ну сколько она эти штаны проносит? Два-три года? А этого… поставлю на полку – ему же сноса не будет. Внукам хватит. Верно говорю?

«Да-а! – прочувствованно подумал я. – Сбылось предсказание-то. Понес, понес мужик с базара… Белинского и Гоголя. А не милорда глупого…»