Настасья Алексеевна. Книга 4

Министр обещает помочь. К вечеру этого дня наши спасатели, наконец, вылетают к месту катастрофы. Там они сразу подружились с норвежскими участниками спасательной операции. По договорённости наши принимают на себя самый трудный участок – край и верхний склон горы. Для подготовки крепежа верёвок двое поднимаются на плато и тут же обнаруживают лежащий совершенно открыто один из "чёрных ящиков", который на самом деле ярко оранжевого цвета и легко выделялся на белом снегу, но по какой-то странной причине не был до сих пор обнаружен норвежцами. Спасатели сообщают о находке по рации оставшимся внизу товарищам. Через некоторое время на плато садится норвежский вертолёт и российских спасателей к их вящему изумлению арестовывают, надевают наручники, обыскивают и пять часов допрашивают в конторе губернатора.

В это же время в той же конторе губернатора проходит очередное совещание на высоком уровне о ходе спасательных работ. Российская и украинская сторона пока не знают об аресте и, завершив обсуждение программы, расстаются, пожимая руки норвежским друзьям. Дальше всё идёт по детективному сценарию. На самом выходе в дверях делегацию останавливают и просят возвратиться для важного сообщения. Оно звучит в устах норвежского переводчика в форме приказа губернатора русским спасателям немедленно уезжать в связи с тем, что они нарушили установленный порядок и одни, без сопровождения норвежцев, появились на плато.

Почти всю ночь полномочная российская комиссия составляла письменный ответ губернатору на её устное требование. Решили, что письмо лучше всего передать через Инзубова, который лучше всех знал губернатора. Евгений Николаевич с Настенькой пошли в контору губернатора, деревянное здание которой возвышалось над посёлком, было существенно больше в размерах и отличалось по своей архитектуре от большинства жилых одноэтажных домиков с остроконечными крышами. Кабинет Улсен располагался на втором этаже. При виде входящих русских женщина, одетая всё в тот же полицейский костюм с погонами на плечах – она же не только губернатор, но и начальник полиции – поднялась из-за стола и с улыбкой протянула руку для приветственного пожатия. Улсен была дипломатом, и почти всегда на её лице можно было видеть чуть сдержанную улыбку.

В комнате был и переводчик Борд, который тоже поднялся от стола и поздоровался с вошедшими. Евгений Николаевич хорошо знал, что губернатор старалась пользоваться его услугами в переговорах с русскими, однако всегда брал с собой Настеньку на случай, если Борд вдруг занят чем-то более важным или вовсе будет отсутствовать. Взяв письмо, отпечатанное на портативной пишущей машинке, которую члены комиссии привезли с собой из Москвы, Улсен посадила официальных гостей за стол, попросила Борда принести всем кофе, а сама принялась за чтение послания. Оно было напечатано на английском языке. Один из членов комиссии хорошо владел им, потому помощь Настеньки в переговорах и написании писем не требовалась.

По сосредоточенному взгляду губернатора на строки письма можно было догадаться, что оно не очень её обрадовало. Отложив листки, она сказала, а Настенька перевела:

– Господин Инзубов, я прошу передать членам вашей комиссии, что мы не можем допустить произвола на нашей территории, поэтому просим ваших спасателей улететь немедленно в Москву. Они без нашего ведома взяли на горе регистрационный аппарат и могли что угодно с ним сделать.

Евгений Николаевич был готов к такому ответу, который повторял уже сказанное членам комиссии. Поэтому он начал говорить спокойным, тихим голосом совершенно неожиданное для губернатора:

– Когда мы с вами были на той же горе «Опера» и вы прислонили мою голову к себе, я почувствовал, что вы женщина. Я думал, что нежность и сострадание присущи только русским женщинам, а норвежцы по натуре холодны как лёд. И я был очень тронут вашим теплом. Я понял, что северный климат с его вечной мерзлотой не означает, что у северян холодные души. Вы, как и русские женщины, можете чувствовать чужую боль.

Он поднял глаза на Улсен. В её взгляде показалась растерянность, а белые щёки начали покрываться румянцем.

В голосе Евгения Николаевича не звучала требовательность, не слышались нотки недовольства, но отражалась неподдельная грусть, которая передавалась и переводящей его слова Настеньке: