Настоящая фантастика 2018 [антология]

Аня, конечно же, видит эту сцену из окна. Я чувствую, когда вхожу в квартиру. Еще у двери чувствую. Но держится она бодро. Взяла на вооружение — держаться при мне бодро. Включает свечение, выключает проблемы. Будто это нас как-то сближает.

— Юрчик, привет, — на мгновение прикасается она губами к моей щеке. — Ты как?

— Полна коробочка, — говорю я.

— Тазик? — спрашивает Аня.

Киваю.

Аня приносит табурет, потом шумит водой в ванной. Через минуту — я как раз успеваю разуться без рук — состоится торжественный вынос пластмассового таза в прихожую. В воде колышется отражение лампочки.

— Чего ей опять надо? — как бы мимоходом спрашивает Аня.

— Ничего.

— Ты не обращай на нее внимания.

— Я не обращаю.

— Ты не виноват. В этом никто не виноват.

— Я знаю.

— Просто ты…

— Рукав мне закатай, пожалуйста, — прошу я.

Аня заворачивает рукав.

— Я вижу, как ты переживаешь.

Ее глаза зелены. Они близко. И губы близко. И щека с мягкой ямочкой, в сеточке крохотных морщинок. Попробуй дотянись.

— За нее же и переживаю, — говорю я.

Клюю носом — нет, Аня уже отстранилась.

— Только почему-то скачешь, как заведенный, по микрорайону, будто решил всех облагодетельствовать, — говорит она.

— Работа такая. Глаза закрой.

Аня с готовностью зажмуривается.

Я опускаю в таз сначала правую руку, лениво полощу ее в воде, настраиваясь, потом опускаю левую. Тут же раздается хлопок. Ладони соединяются, и над водой проскакивает яркая электрическая дуга.

— Ой! — Аня прикрывает глаза рукой.

Пахнет озоном. Вода стремительно мутнеет, наполняется бесцветными хлопьями. Откуда-то со дна, будто в залпе чернил невидимой каракатицы, всплывает, вспухает чернота.

— Это вот она, — указывает Аня.

— Глупости говоришь.

Я подхватываю таз.

— Ты ее не защищай!

— Я не защищаю, — отвечаю я.

— Она столько наговорила про Макса!

— Ей больно.

— А мне?

Я не отвечаю, сливаю воду в унитаз. Вода шипит убиваемым чудовищем.

— Юр, — встречает меня Аня на пороге кухни, — вот скажи, мы что-нибудь про ее Олю плохого говорили? Обвиняли? Кому-нибудь на нее жаловались? А суицидальные наклонности, между прочим, были выявлены у нее. Дневник, записки, ты помнишь? «Мы будем как две чайки, Макс!» «Мы полетим, Макс!» «Нас ждет другой мир!»

Я смотрю на жену.

— Ань, ты становишься похожей на нее.

Бум! Хлесткая пощечина заставляет мотнуться голову, ноготь мизинца, кажется, оставляет царапину под глазом.

— Не смей!

Глаза у Ани становятся отчаянные, она и сама понимает, что сорвалась. Уголки губ дрожат. Рука-преступница какое-то время висит в воздухе.

— Дашь пройти? — спрашиваю я.

— Бревно! — кричит Аня, как лентами, оплетенная зеленой тоской. — Тебе что, все равно? Этой дуре место в психушке!

— От этого что-то изменится?

— Многое!

Аня отступает, и я попадаю на кухню. Наливать, понятно, приходится самому. Суп в маленькой кастрюльке «на одного» еще горячий. Пахнет замечательно, мясной. Супы у Ани получаются неизменно вкусными из любых ингредиентов, в последнее время только сильно недосоленные. Ну да я и солонку придвину, не распадусь. Все это надо пережить. Куда уж без временного охлаждения отношений.

Аня, скрестив руки, наблюдает, как я орудую поварешкой, как капаю мимо (это я нарочно), как сажусь за наш маленький кухонный столик. Думаю, ей хочется выкинуть мою тарелку в окно.

— Юр, — подсаживается напротив она, — ты сам-то понимаешь, что происходит?

Я ломаю хлеб.

— Что происходит, Ань?

— Я не знаю, как с тобой жить, — шепчет Аня. — После смерти Максимки ты стал как кукла, как манекен, улыбаешься и улыбаешься.

Я улыбаюсь.

— А что мне делать? Страдать? Жалеть о чем-то не сделанном, не предотвращенном? Превратиться в одного из своих пациентов? Я рационален, Ань. Я живу как живу. У меня есть работа, есть ты. И мы, кажется, договорились по возможности Макса в разговорах не трогать.

— Это ты договорился!

Я опускаю ложку.

— Дай руку.

— Зачем?

Аня вскакивает. В глазах ее стремительно вспыхивает испуг.

— Разделю боль, — говорю я.

— Это моя боль!

— Кажется, ее становится слишком много.

— Что ты понимаешь! Ты же отнимаешь у людей не только боль, но еще и память! Это взаимозависимые вещи. Боль, любовь, память. И я не хочу каждый раз бегать к фотоальбому, чтобы вспомнить, каким был наш сын. Ты помнишь его лицо?

— Помню, — вру я.

Я помню лишь челку, непослушную, ценой многих мальчишеских усилий и выкраденных у матери щипцов загибающуюся вверх. Ни глаз, ни носа, ни подбородка. Поэтому Максим, возможно, никогда и не оборачивается в моих снах.

— Ничего ты не помнишь!

— Ань.

— Жри! — кричит Аня из комнаты.

Суп горчит от такого пожелания.

С минуту я сижу, разглядывая кубики картофеля под горячей, в золотистых пятнышках жира, поверхностью, потом отодвигаю тарелку.

— Спасибо, я сыт.

Взгляд в комнату — Аня с каменным лицом уставилась в телевизор. Там что-то обсуждают, кривляясь за маленькими трибунами. Не люблю смотреть ток-шоу, картинка не дает разглядеть, у кого что болит.

— Пока.

Я прикрываю за собой дверь.