Настоящий джентльмен. Часть 1

Боровский приехал в Лондон летом 1979 года. Фиктивная жена не пожелала его знать, и он оказался один в огромном городе — без языка, без гроша в кармане, ночевал на улице.

— В шесть утра подъезжали огромные грузовики с продуктами, — рассказывал потом Боровский, — я молча подходил и помогал разгружать. В конце мне давали булку и бутылку молока. По-английски я тогда не говорил, но прочитал и запомнил вывеску этого супермаркета — Sainsbury’s.

Эту историю очень любили в доме сэра Джона Сэйнсбери и его супруги леди Сэйнсбери, бывшей прима-балерины Royal Ballet Company. Аня Сэйнсбери тяготела к русской культуре, много лет брала уроки русского языка, хотя, как сообщали мне ее преподаватели, домашних заданий никогда не выполняла. Она взяла эксцентричного профессора под свое крыло.

— What is your political platform? («Какая у вас политическая платформа?») — спросил однажды на приеме у Боровского педантичный седой джентльмен.

Боровский обожал миланскую школу оперного пения, преклонялся перед Шаляпиным, на память цитировал большие куски из Гоголя, но политической платформы у него не было, и подобные вопросы, да еще повторяемые с незавидной регулярностью, вызвали у него раздражение.

— S-slightly to the right of Hitler! («Чуть правее Гитлера!») — ответил Боровский, слегка заикаясь на первом звуке «s», трудном для произношения.

Когда Боровский немного разжился на доцентской должности в Лондонском университете, он решил привести в порядок зубы и пошёл к лучшему частному специалисту на Харли-стрит. Английский дантист заглянул ему в рот с одной стороны, потом с другой, обошел вокруг и вежливо осведомился:

— Извините, по какой причине вы делали это сами?

Боровский оценил английский юмор и позволил дантисту сделать фотографии своих коронок и мостов для учебных целей.

Все это он рассказывал мне потом, сидя на кухне своей двухкомнатной квартиры в доме по Сэндвич-стрит, названной так по имени Лорда Сэндвича, которую мы тут же перекрестили в улицу Бутербродную.

Тогда, ранней осенью 1979-го, он пришел ко мне на Би-би-си за помощью — несчастный, бездомный, без денег. План был — устроить его на Русскую службу в каком-нибудь качестве, хотя бы на разовую работу.

Трудностей я особых не предвидел. Лектор со стажем, прекрасный русский язык, поставленная речь. Специальных дикторов у нас никогда не было, но чтецы всегда были нужны (в переводчики Боровский не годился).

Мы дождались конца рабочего дня, когда всё стихнет, и пошли в маленькую студию self-op, где коллеги записывали себя для эфира.

Тут начался ужас. Боровский перед микрофоном разволновался, стал заикаться, глухие согласные в начале слова становились неодолимым препятствием, а гласные проваливались, как в яму. Сердце у меня упало — передо мной сидел известный остряк, эрудит, оратор, которого расправа на Васильевском острове превратила в речевого инвалида. Я пытался как мог его успокоить, заставлял глубоко дышать, мы вместе распевали гаммы длинными нотами. Иногда на пару минут напряжение удавалось снять, тогда заикание исчезало.

Несколько вечеров мы сидели так в студии до двух ночи. Удалось, в конце концов, записать небольшой отрывок, который всё равно звучал неубедительно. К тому же о наших попытках узнали коллеги. Некоторым Боровский показался типичным советским культуртрегером, и они высказались против. Короче, его не приняли.

Что делать? Наш утонченный искусствовед, интеллигент в четвертом поколении, влился в британский рабочий класс и пошел мыть самолеты в ночную смену в аэропорту Хитроу. Через какое-то время его пустила к себе пожить в комнатке под крышей вдова бывшего фабриканта пылесосов марки Hoover. Она родилась в российской черте оседлости и повторяла по-русски одну и ту же картавую фразу: «Мы с Симоном делали Хувег’á».

В апреле 1980 года в престижном журнале «Опера» появилась статья Private Opera Companies in Russia («Частные оперные театры в России»), автор — Виктор Боровский. В сноске было написано: «Виктор Боровский, в прошлом — старший лектор Ленинградского института театра, музыки и кинематографии, в настоящее время живет в Лондоне и работает в Королевском оперном театре Ковент-Гарден». Кем же работал наш герой?

Боровский рассказывал мне эту историю со смехом. После мытья самолетов он решил держаться ближе к своей прежней стезе и устроился на бессловесную работу разносчика почты в театре Ковент-Гарден. Должность официально называлась Post Boy — «почтовый мальчик». Выше лифтера, но ниже билетера. Вечерами писал, новые друзья из сочувствующих помогали с переводами.

Когда появилась статья, в театре задались вопросом — кто такой Victor Borovsky и что он делает в Ковент-Гардене? Слух об эрудированном «почтовом мальчике» пошел по оперной закулисе. Однажды он доставлял почту в кабинет генерального директора Ковент-Гардена, сэра Джона Тули. Тот принял письма и газеты и неожиданно предложил сесть в кресло.

— Скажите, это не вы написали статью в журнале «Опера»?