Настырный

— Мурад-бай-то каков! Отозвал меня в сторонку: «Если, говорит, детишек своих жалеешь, уходи, пока Осман-бай не видел. Нрав у него крутой!» Вы слышали, Кадыр-ага? На испуг брал!..

— Слышал, сынок… Я все слышал, — старик сокрушенно вздохнул. — Взбесились они. Черту преступили.

— Они преступили, и мы преступим. — Ахмед вскочил.

Кадыр-ага с сомнением покачал головой.

— Преступление не ведет к справедливости.

— Эх, Кадыр-ага, хороши ваши рассуждения, да не ко времени. Ночь проходит. Снимите с меня запрет.

И он, не дожидаясь ответа, начал оправлять на себе пояс с кинжалом.

— Трудно мне сейчас тебя отговаривать, слов нет нужных… А все же подумай, сынок. Крепко подумай.

— В таких делах туркмены недолго думают. Сразу за саблю хватаются.

— Правильно, но это когда силы равны. Ты ж один.

— А эти? — Ахмед показал рукой на сидящих у очага людей. — Что они, не мужчины? Ну, кто со мной пойдет?

Сидевший на пне парень неторопливо поднялся.

— Я пойду. Лучше, видно, ничего не придумаешь… Пробовали уговорить, не вышло. Другое придется попробовать.

Парень в островерхой тюбетейке тоже поднялся с места.

— Я знал, что так получится. Кадыру-ага перечить не хотелось… Не говорил я тебе, что без толку идем? — он обернулся к высокому.

Тот кивнул. В очаге вспыхнул саксаул, ярко осветив его лицо: большие глаза, толстые оттопыренные губы. Невозмутимость, с которой он говорил и двигался, могла значить одно — этот человек решился.

— Ну что ж, давайте, — это сказал третий из ходивших с Кадыром-ага — коренастый невысокий человек. — Идти так идти.

Ахмед обернулся ко мне.

— Ну, а ты как? До завтра подождешь?

— Я с вами. Но послушай, что скажу. Мы идем людей вызволять. А оружие?

Ахмед выхватил из кармана наган.

— Вот!

— Один на пятерых?

— Осман-баю одной пули хватит.

— А как же Сапар с Нуматом?

— Слушай, чего ты тянешь? А болтали, красные против баев…

— Не кипятись, Ахмед. Дай хоть я растолкую людям, кто я…

Высокий мужчина раздраженно обернулся к Ахмеду.

— Ну, правда, помолчи. Дай человеку сказать.

— Да какой сейчас разговор? — недовольно проворчал коренастый. — Идти надо.

Ахмед буркнул что-то себе под нос и, пожав плечами, отошел: болтайте, если больше делать нечего!

Я, торопясь и сбиваясь, рассказал им то, что уже было известно Ахмеду.

— Надо же, — изумленно протянул высокий. — Вот как тут не объяснять? Да мне б самому ни в жизнь не догадаться.

— Еще бы!.. — презрительно отозвался коренастый. — До долговязого полдня доходит.

— Вот что, ребята, — строго сказал Кадыр-ага. — Сейчас не до пререканий. О деле говорить надо.

— А чего о нем говорить? — разозлился коренастый. — Осман-бай решил их убить. Попытаем счастья, может, выручим!

— Да… — не отвечая ему, протянул Кадыр-ага и неторопливо погладил бороду. — А ты, выходит, нужный нам человек, — он обернулся ко мне, — растолковать бы все это нашим. Вот что, сынок, ты иди с ними. А соседям я сам все перескажу. Сейчас прямо и пойду по деревне. Иди, сынок. Только уж вы поосмотрительней…

— Хорошо, отец. Не беспокойся. К рассвету мы будем здесь.

— Постой. Возьми хоть нож — все не с пустыми руками…

Мы решили зайти сзади, с той стороны и сад гуще и от ворот дальше, Ахмед злился и ворчал — тоже еще надумали, темноту искать. Я слушал его, нисколько не сомневаясь, что лучше всего было бы вернуться, ведь мы почти безоружны…

У меня нож, у высокого — его звали Вели — старинное ружье, не ружье, а одно название, он и несет-то его на плече, как палку… У второго болтается сбоку какая-то штука, гремит, по ногам бьет, словно полено, что подвешивают блудливой корове. Наверно, сабля… Схватили по дороге кто что успел…

Подошли к байскому двору. Ахмед, все время вырывавшийся вперед, остановился, дождался, пока мы подойдем, и строго сказал:

— Отсюда — ни с места. Ждите меня. Я все разузнаю.

Неслышно ступая в темноте, Ахмед нырнул во мрак, как в бездонную реку. И мне подумалось, что показать свою смелость и сноровку ему сейчас едва ли не важнее, чем освободить пленных.

Сад с этой стороны разросся очень густо, здесь было как-то особенно темно. Мрак становился все гуще, все плотнее окутывал нас…

Муллы учат, что всеми нами правит аллах и нет у человека иной судьбы, чем та, что начертана на его лбу всевышним. А если человек выходит из-под его воли? Ведь будь Ахмед послушен аллаху, живи он по-прежнему лишь заботой о пропитании, все было бы правильно — судьба. А он не подчинился судьбе, взял в руки наган, стал мстить… Так несправедливость, допущенная людьми, оказалась сильней воли аллаха. И аллах уже ничего не может изменить…

Вот мы хотим освободить Нумата и Сапара. Если наша попытка не удастся, их убьют. Убьют люди. Если же мы их спасем, то не аллаху, а нам обязаны они будут своей жизнью. Все делают люди. Аллаху просто места нет на нашей грешной земле!

Странный силуэт, появившийся из темноты, отвлек меня от размышлений. Это был Ахмед, согнувшийся под тяжестью ноши.

— Ну, от сторожа избавились.

Ахмед сбросил на землю человека, тот, как неживой, безмолвно растянулся у его ног. Ахмед облегченно вздохнул, вытер со лба пот.