Нация прозака

– Ты правда думаешь, что в состоянии этим заниматься?

– Конечно. Работа всегда поднимает мне настроение. – И это тоже было правдой. – Arbeit macht frei[245], – сказала я до того, как поняла, что Тимоти не еврей и навряд ли поймет темную отсылку к Аушвицу.

– Я не отпущу тебя одну домой, если ты серьезно насчет суицида.

– Все нормально. Я правда чувствую себя лучше, когда много работаю. В смысле, мне кажется, что, если тебя расстраивают друзья и все такое, всегда находится стоящая фигня, которую давно пора было сделать, так что пойду домой и займусь этим.

– Элизабет, – сказал Тимоти. – Уже больше часа. Может, лучше прийти домой и лечь спать?

– О, это вряд ли. Пока не закончу эссе, не смогу переключиться. Чтобы выспаться, всегда есть завтра.

– Думаю, что тебе стоит лечь спать. Так будет лучше для тебя.

Я собрала свои вещи и пошла в сторону дома через Гарвард-Ярд. Тимоти шел за мной. «Послушай, Тимоти, я иду домой, делаю то, что мне нужно, все будет отлично. – Я улыбнулась. – А если по какой-нибудь необъяснимой причине завтра утром меня найдут мертвой, передай Руби, что я попробую простить ее на том свете».

– Я не пущу тебя, – начал он, но я бросилась бежать, одолела Гарвард-Ярд, а уже на Киркленд-стрит перешла на шаг. Думаю, Тимоти решил, что меня все равно не спасти, так что домой я пришла одна.

Я возвращаюсь, и Олден пытается втянуть меня в уютную вечернюю болтовню, рассказывает о каком-то танцевальном представлении, на котором была, как будто мне есть дело до этого. Она явно не понимает, что сейчас имеют значение только пространство, время и движение, курс, в котором я вообще не разбираюсь, хотя почему-то уверена, что он может спасти мою жизнь. Надо написать несколько эссе, и все будет отлично.

Я уверенно иду в свою спальню, но Олден успевает заметить, что я плачу, и идет за мной. Я падаю на пол – сумка, пальто, мое тело грудой, как куча мусора. Олден в растерянности смотрит на меня. Не переставая плакать, я подхожу к столу, беру сборник статей для курса «Пространство, время и движение», несу в кровать и открываю, как будто собираюсь читать.

– Послушай, Элизабет, – предлагает Олден, подходя ближе, – мне кажется, тебе нужно поспать, а еще успокоиться. Может, все можно доделать завтра?

– Если я разберусь с этим, – бормочу я, – если одолею этого Дарвина[246], все наладится. Все будет нормально, если делать все, что нужно.

– Элизабет, это безумие.

А если я скоро умру, то обо мне, по крайней мере, скажут, что я усердно работала и все сдавала вовремя. Может, я и кончусь, но с пространством, временем и движением я разберусь.

Я откидываюсь назад, кладу книгу на согнутые коленки и пытаюсь читать, хотя перед глазами все плывет от слез. Олден подходит и выдирает книгу у меня из рук. «Может, ты расскажешь мне, что случилось?»

Потому что уже неважно. Больше ничего не важно.

– Господи Иисусе, Элизабет, Саманта уже спит, я не знаю, что делать. Чем тебе помочь? Я волнуюсь за тебя.

– Я справлюсь, – кричу я. – Все будет нормально, просто дай мне написать эссе о пространстве, времени и движении!

Она выходит из комнаты и берется за телефон. Звонит в «скорую» при студенческой больнице, разговаривает с дежурным психиатром. Рассказывает о моем выкидыше, о том, что мне плохо, что я угрожаю покончить с собой. В конце концов она вытаскивает меня из спальни и заставляет взять трубку. Я все еще плачу.

– В чем дело? – спрашивает врач.

– Ни в чем, – говорю я. – Мне просто нужно работать.

– Хорошо, я все понимаю, но уже поздно, и, похоже, тебе бы не помешало поспать.

– Проклятие! – ору я. – Или я напишу свое эссе, или убью себя. Ясно?

– Может, тебе стоит вернуться в Стиллман, раз ты так себя чувствуешь? – предлагает она. – В больнице тебе будет лучше.

– Я не могу. – Все это начинает раздражать. – Я НЕ МОГУ ВЕРНУТЬСЯ В СТИЛЛМАН, ПОТОМУ ЧТО МНЕ НАДО НАПИСАТЬ ЭССЕ ПО ПРОСТРАНСТВУ, ВРЕМЕНИ И ДВИЖЕНИЮ, А ИНАЧЕ МЕНЯ ВЫБЬЕТ ИЗ КОЛЕИ. ПОЧЕМУ НИКТО НЕ ПОНИМАЕТ, ЧТО НУЖНО ДАТЬ МНЕ СПОКОЙНО ПРОЧИТАТЬ ДАРВИНА, И ВСЕ БУДЕТ ОТЛИЧНО?

Врач явно этого не понимает и говорит, что отправляет санитаров забрать меня и доставить в больницу. Говорит, что не хочет оставлять меня одну, наедине со своими мыслями. Я плачу, пока слушаю ее, и плачу еще горше, когда вижу, как Олден стоит надо мной, вся на нервах, пытаясь убедиться, что передает меня в надежные руки. Врач говорит, что дает мне время собрать сумку и взять все, что нужно, машина будет ждать снаружи через десять минут.

– Договорились? – спрашивает она перед тем, как повесить трубку. – Тогда до встречи в Стиллмане.

– Ладно, но я беру работу с собой, – говорю я. – Мне надо закончить эссе по пространству, времени и движению, или всему конец.

– Хорошо, – говорит врач, ей почти удается скрыть снисходительность в голосе. – Можешь принести все что хочешь.