Нация прозака

Я реву так сильно и так долго, когда Реф сообщает мне новости, я реву все выходные без остановки. И кричу: «Ты уезжаешь и не вернешься! Ты уезжаешь и не вернешься!»

А он просто качает головой и обнимает меня. Он говорит: «Четыре недели – не так уж и долго».

И от этих слов я начинаю еще сильнее плакать, потому что я понимаю, что Реф понятия не имеет, как бесконечно, тяжело и осязаемо для меня время, что и четыре таких минуты – слишком долго.

Когда я только приехала домой, мы с мамой сели ужинать, и я рассказывала ей об учебе, о Рефе и о всяких мелочах, но уже к концу вечера мне стало ясно, что нет никаких шансов – никаких, – что я выживу без него. Это тяжкое ощущение – будто что-то не так – ни с того ни с сего накатило на меня после ужина, и я не знала, что делать. Потому что это жуткое чувство налетело на меня со всех сторон, я была словно ферма, покрытая саранчой, готовой уничтожить абсолютно все. Поздно вечером я вышла встретиться за кофе со своей подругой Диной. Мы сидели в какой-то маленькой забегаловке на Амстердам-авеню, и я непрерывно говорила о Рефе и о том, как больно быть вдали от него.

Мы с Диной дружили с четырех лет, с тех пор, как познакомились в садике во время послеобеденного сна, и Дина сказала мне, что ее отец волшебник, а я, что мой – ювелир-астронавт. Она наполняла водой пустые бутылки от 7 Up и говорила, что это волшебное зелье, а я обещала принести ей изумрудное ожерелье или кусочек луны, когда снова увижусь с отцом. Мы оставались лучшими подругами всю начальную школу и все старшие классы. И даже после того, как разъехались по разным колледжам, продолжали поддерживать связь. Никто не знал меня лучше, чем Дина, она знала обо всех моих депрессивных эпизодах, знала все их признаки. Она выглядела расстроенной, слушая мою болтовню про Рефа.

– Но послушай, Элизабет, – сказала Дина, задействуя мучительно непонятную для меня логику. – Элизабет, ты увидишь Рефа через пару недель. Людям часто приходится на время разъезжаться, чтобы потом встретиться снова.

Я знаю. Просто не думаю, что смогу это вынести.

Я говорила о невыносимой боли, хотя сама понимала – я вообще должна радоваться тому, что впервые со старшей школы испытываю к кому-то такие чувства. Но я не могла радоваться. Я постоянно представляла, как все заканчивается, представляла свое отчаяние от разрыва, и любое мгновение счастья казалось мне не просто мимолетным, но обреченным приносить разрушение. Ведь чем больше счастья я разрешала себе почувствовать прямо сейчас, тем большая меня ждала боль.

Я напоминала наркоманку, у которой отобрали всю дурь. Сидя в том кафе без Рефа, отчаянно мечтая об очередной дозе, я была уверена, что героиновая ломка ничем не лучше того, что я чувствую, потому что я хотела его до боли, плакала о нем, дрожала без него, упала на колени, меня тошнило оттого, как я скучала по нему, как будто меня заперли в рехабе.

Я убедила себя в том, что он затерялся на этой планете или в Солнечной системе, и я уже никогда не найду его. Не смогу дозвониться до него по телефону, он навсегда станет недоступен, и я потеряю его. Мне придется связаться с ФБР, но даже их агенты не смогут найти Рефа. Я представляла себе судьбу как у Орасио Оливейры из «Игры в классики» Хулио Кортасара[255]. Я страдала вместе с человеком, который должен провести остаток своих дней в поисках Маги, его возлюбленной, растворившейся в Монтевидео или какой другой неспокойной части Уругвая, страны, где пропавших, наверное, больше, чем найденных, страны, где легко потерять кого-то навсегда, страны, что так хорошо подходит для превратности и паранойи выдуманных историй, потому что жизнь и смерть – повсюду в Латинской Америке.

Я объяснила Дине, чего так сильно боюсь, объяснила, что убеждена в том, что Реф растворится или провалится в черную дыру. А она просто говорила: «Это безумие, это безумие», – и мне приходилось с ней согласиться. Но я ничего не могла с собой поделать. Не могла.

Целыми днями я только и делала, что шаталась по Верхнему Вест-Сайду и думала о Рефе. Я пыталась занять себя чем-нибудь другим. Я собиралась посмотреть «Роковое влечение»[256], но не смогла собраться и дотащить себя до кинотеатра, зная, что когда я туда попаду, мне придется стоять в очереди, и по ощущениям это будет все равно что бесконечность. Дина вытащила меня на выставку Пауля Клее[257] в Музее современного искусства (MоMA), но я не смогла сосредоточиться на его абстракциях. Мне нужно было делать домашние задания, но ничего не получалось. По семиотике нам задали написать эссе о культуре мотоциклов и правилах байкеров, но каждый раз, когда я брала в руки журнал Easy Rider[258], перевернуть страницу казалось геркулесовым усилием. Я засыпала в ванной и не могла сомкнуть глаз по ночам. Я не могла умываться по утрам, потому что даже руки у меня были слишком уставшими.