Нация прозака

– Может, я даже буду там скоро. Один мой хороший друг из Кембриджа, – говорит он. – А сосед по комнате из Арлингтона.

– О, здорово, – говорю я. Как мило. – Что ж, звони.

Два дня спустя, во вторник вечером, я снова висела на телефоне с Рефом.

– Привет, это снова я, – сказала я, когда он поднял трубку, словно мы уже хорошо знали друг друга. – Слушай, это может показаться странным, но я тут подумала, м-м-м… – М-м-м. – Может, я приеду тебя навестить в эти выходные? Мне очень нужно куда-нибудь сбежать отсюда, а кроме дома особо ехать некуда, что не…

Меня перебил его смех. «Самое смешное, – сказал он, – в том, что последние пару дней я все думал, как бы мне попасть в Бостон, чтобы увидеться с тобой».

К четырем часам утра субботы мы уже побывали на представлении, заглянули на пару вечеринок, пару часов как вернулись к Рефу домой, и он все еще не поцеловал меня. И я не знала, что делать.

У Рефа была довольно приятная квартира, из тех, что университетское жилищное управление в качестве награды выделяет студентам последнего курса. Он жил с двумя соседями, а друг, которого выкинули из студенческого братства, занимал чердак. Но, несмотря на поздний час, кроме Рефа и меня в доме никого не было. Мы сидели на кушетке и болтали. Я была наполовину напугана тем, что он реально предложит мне спать на ней, потому что он был очень деликатен, узнав о том, что не так давно я прошла через гинекологический кошмар, и, скорее всего, он был из тех парней, которые бы посчитали раздельные кровати правильным решением.

Я была в ужасе от мысли, что все так и останется поездкой на выходные, не более, просто возможность перегруппироваться и вернуться в Гарвард немного посвежевшей. Я так боялась, что Реф не станет моим спасением и я с этим не справлюсь. Он должен был.

Он должен был.

И когда я уже помрачнела окончательно, думая, что могла бы провести выходные, занимаясь, прямо скажем, своими эссе по пространству, времени и движению, вместо того чтобы зависать с парнем, которому достаточно быть заботливым, сочувствующим и политкорректным; когда я стала вспоминать обо всем, что должна была делать; когда у меня уже не было сил продолжать, Реф наконец поцеловал меня.

Спасена[250].

Я вижу его каждые выходные. Иногда это значит с пятницы по воскресенье, но все чаще и чаще – с четверга по понедельник. Когда мы вместе, мы ничем другим заниматься не можем. Никакой учебы, никаких репетиций, никакой уборки, не слишком много возни на кухне. В те три дня, что я провожу в Кембридже, я изо всех сил стараюсь все успеть, прочитать все, что задали, написать эссе, разобраться со стиркой, бывать на новой работе в библиотеке Ламонт, даже ходить на лекции. Но думать о чем-то или о ком-то в Гарварде так сложно. Я живу в полной темноте, каждый день надеясь, что Реф позвонит мне, или планируя позвонить ему самой.

Время от времени я окидываю взглядом квартиру. Я вижу, что все постеры, которые я так тщательно выбирала и клеила на стенах гостиной в сентябре, падают, потому что скотч стал отклеиваться от холода. Я знаю, что их нужно подклеить, но машу рукой, когда они соскальзывают вниз, на диваны, на подлокотники кресел. На кухне скопились мешки с мусором, и я знаю, что если кто-нибудь что-нибудь не предпримет, скоро мы будем делить квартиру с крысами. Я это знаю, но почему-то не помню, чтобы хоть раз захватила с собой мешок, когда ухожу по утрам. Я не помню ничего, кроме «где Реф?».

Я разражалась слезами каждый раз, когда уезжала от Рефа. Я плакала в автобусе из Провиденса в Бостон. Я плакала в метро из Бостона в Кембридж. Я плакала, пока шла от Гарвард-Ярда до дома. Плакала, когда приходила домой и обнаруживала, что все уже спят и некому поплакаться. Я продолжала плакать в течение нескольких часов. Сидела за компьютером, печатала эссе для следующей недели пространства, времени и движения, потому что это был единственный курс, за которым я хоть как-то старалась успевать, и снова плакала между мыслями о Канте и априорном знании, или диалекте хопи[251] и пространственно-временном континууме, или неевклидовой геометрии и лучах света.

Я просыпалась по утрам, продолжая плакать, и стала задаваться вопросом, можно ли всю ночь плакать во сне. В такие ночи вырубиться я могла, только стащив у Олден таблетку триазолама из пузырька, который она держала в ящике стола. Каждое утро, едва проснувшись в неожиданно приподнятом от триазолама состоянии, я бежала к телефону. Я звонила Рефу, чтобы рассказать, что не могу перестать плакать и не понимаю почему, даже несмотря на то, что он никогда не знал, что сказать или сделать в ответ.