Нация прозака

На следующий день доктор Стерлинг объявляет, что действие тиоридазина порадовало ее настолько, что она решила сделать его моим основным лекарством. Медсестра будет давать мне маленькую коричневую таблетку трижды в день.

Я не совсем понимаю, какого именно лечебного эффекта она ожидает. Судя по всему, в Маклин доктора экспериментируют с низкими дозами тиоридазина, используя его как антидепрессант. Но главный его эффект – абсолютное безразличие ко всему. Не считая той, первоначальной эйфории, которую я испытала от первой дозы, постоянный прием таблеток просто заглушает все. И теперь я не Девушка с Депрессией, я Девушка, Которой Все Равно. Я достигаю такой степени отсутствия аффекта, что доктор Стерлинг и другие врачи едва не принимают это за улучшение. Наверное, так оно и есть: я достаточно спокойна, чтобы написать доклад по семиотике, достаточно спокойна, чтобы сочинить для индивидуальных занятий с наставником эссе по феминистской теории и трилогии «Орестея»[289], достаточно спокойна для того, чтобы раздумывать, не съездить ли мне на каникулах домой на пару дней.

Я звоню Рефу, который заявляет, что все планы, что мы строили на те пару дней в Нью-Йорке перед тем, как ему возвращаться в Браун, отменяются, потому что ему нужно написать несколько эссе, плюс еще пара вещей, которыми надо заняться, чтобы вовремя выпуститься. Я слушаю его, но не обращаю внимания на слова. Словно тиоридазин заблокировал в моем мозгу рецепторы, что соединяют факты с чувствами.

“Someone could walk into this room and say your life is on fire”[290], – поет Пол Саймон в какой-то песне и в какой-то жизни слишком далеко от меня.

11 C добрым утром, сердца грусть

Я схожу с ума

Боль то приходит, то уходит
Отверткой в сердце
Напоминая: я теперь одна.

Боб Дилан. Ты теперь взрослая

[291]

После того, как Реф вернулся в Браун и прожил целую неделю, ни разу не связавшись со мной, я объявилась у его двери без приглашения. После того, как он со мной порвал, ему не хватило достоинства даже на то, чтобы проводить меня до автобусной остановки, потому что он не мог пропустить репетицию. Взамен он попросил отвезти меня своего соседа по комнате. Я ощущала себя тем самым больным родственником, за которым все по очереди ухаживают, скрепя сердце, потому что иначе никак. Так и представляла себе, как Реф говорит своему соседу: «Я не хочу с ней возиться, давай ты».

Мы сели в его маленькую Honda, было холодно, а я думала о том, что должна быть благодарна, ведь если бы Реф провожал меня до автобуса, нам пришлось бы пойти пешком; но почему-то мне было все равно. Сосед высадил меня около автобусной остановки, сама неловкость – ну а что можно сказать человеку, которого ты никогда больше не увидишь по причинам, ничего общего не имеющим с вами двумя? Я собрала все силы, какие у меня были, чтобы купить билет и пару журналов в дорогу, сесть в автобус и найти свое место, я ни на чем не могла сосредоточиться. Не могла сосредоточиться на истории про Шер с обложки Premier. На статье the New York про Джона Касабланкаса[292] и его модельное агентство. Не смогла одолеть даже содержание Cosmopolitan. И не могла сосредоточиться на Рефе, ведь как можно сосредоточиться на чем-то, настолько поглощающем, что мысли об этом везде и они все равно что воздух? Все, что мне оставалось, – отключиться. Я помню, как думала: «Вот и все. Вот она, боль, которую ты ждала всю жизнь. Разбитое сердце, что тут скажешь». Помню, как думала, что хуже быть не может.

У всех случались такие отношения в колледже – продлятся месяц или два, а потом разваливаются, как таким историям и суждено. Иногда этот разрыв приносит боль, иногда ничего особенно, иногда наступает приятное облегчение, но, как правило, нет ничего, что не смогли бы вылечить несколько дней на диване у друзей с коробкой салфеток и бутылкой джина.