Нация прозака

И день шел своим чередом, пока не наступил вечер, и моя давняя фантазия о том, как я лежу в больничной кровати, а ко мне все идут и идут посетители, воплотилась в жизнь, и это было здорово и приятно, но одновременно и бессмысленно, ведь Реф не звонил. Эбен и Алек принесли мне шоколадный молочный коктейль из Steve’s и сэндвич с индейкой и бурсеном из Formaggio, и мы неплохо поболтали, но к тому времени, когда они пришли, я уже начинала чувствовать себя странно. И какой бы отдохнувшей и обласканной вниманием я себя ни чувствовала, никто и ничто были не в силах спасти меня от ощущения безумия, которое уже прошло по всему моему телу и вверх, в голову, до тех пор, пока я не стала задыхаться, словно меня нагую заживо похоронили в горячих белых песках пустыни.

И наконец все гости ушли, и нет ни Олден, ни Пола, ни Сюзанны, ни Саманты, ни Джонатана, ни Эбен, ни Алека, никого, кто мог бы спрятать меня от боли, оглушительной боли, огромной гребаной боли, и я начинаю плакать. И все, о чем я могу думать: «Почему Реф не позвонил он исчезает он уходит от меня как все остальные он обещал что не сделает этого но это так я знаю о господи я хочу умереть прямо сейчас прямо здесь на этой больничной койке хочу чтобы после смерти мое тело было белее этих простыней хочу чтобы из меня выкачали всю кровь и человечность навсегда я никогда в жизни больше не хочу ничего чувствовать».

А затем слез и боли, что от них неотъемлема, становится слишком много, чтобы продолжать терпеть. Обычно слезы приводят к катарсису. Ты плачешь, а соль и вода, что льется из твоих глаз, уносят с собой тоску. Но сейчас слезы только усиливают эмоции, что они выражают, и чем больше я плачу, тем сильнее расстраиваюсь, и я вспоминаю, сколько раз плакала из-за Рефа, сколько раз плакала, потому что думала, что он недостаточно сильно меня любит, и каждый раз он разубеждал меня и говорил, что я глупышка, но теперь я понимаю, что я вовсе не глупышка, потому что – где он был сейчас, когда я умирала[288], и почему со мной рядом никогда нет тех, кто должен быть рядом?

И вот я уже плачу об отце, который меня бросил, об одиночестве в колыбели, одиночестве в материнской утробе, одиночестве в жизни, и я знаю, что со мной уже столько раз случалась истерика, но на этот раз, мне кажется, слезы никогда не перестанут. Кто-нибудь, помогите мне! Я задаюсь вопросом, поможет ли ксанакс, интересно, остались ли у меня в рюкзаке таблетки, может ли хоть что-нибудь мне помочь, или такой таблетки, такого зелья, такой сыворотки, такого укола нет, под огромным черным солнцем нет ничего, чтобы добраться до такой глубокой боли. Нет, ну должно быть хоть что-нибудь, должна быть сильная, крепкая рука, которая отключит мое безумие.

И я звоню доктору Стерлинг. Я кричу ей, что ничего не понимаю, что мне страшно. Говорю, что, наверное, попытаюсь завтра утром набрать Рефа, и мне бы хотелось, чтобы было что-то такое, что меня вырубит до тех пор. Вообще, продолжаю я, мне бы хотелось, чтобы что-нибудь меня вырубило надолго, до тех пор, пока все это не пройдет, потому психотерапией уже не помочь. Мы можем анализировать мои чувства целыми днями, но от этого боль не пройдет. Что-то огромное захватывает мое тело и разум. Я одержима.

Доктор Стерлинг просит меня поточнее объяснить, что не так и что могло бы исправить ситуацию. Я повторяю, что хочу, чтобы мне обнулили мозг, что он не перестает бежать, и будоражить, и гореть, и пытаться найти в моей жизни смысл, и даже здесь, в больнице, он не отдыхает. В конце концов я, кажется, говорю, что хочу, чтобы мне вырубили голову. Хочу героина. Конечно, доктор Стерлинг не пропишет мне наркотики. Вместо этого она принимает решение перевести меня на тиоридазин, антипсихотик, который дают шизофреникам, когда у них случаются галлюцинации, большой транквилизатор той же группы, что и хлорпромазин. Тиоридазин, заверяет она меня, все равно что полная утечка мозга, и он почти наверняка меня вырубит.

После того как я, все еще заливаясь слезами, вешаю трубку, приходит медсестра и приносит мне маленькую коричневую таблетку и клюквенный сок – это типа фирменный напиток в Стиллмане. Медсестра видит, что я все еще с трудом дышу от слез, и говорит быть осторожной, чтобы не подавиться таблеткой.

Удивительное дело, я глотаю таблетку, и уже через пару минут и слезы, и мои чувства полностью утихают. Вот так просто. Волшебство. Я спокойна, беспечна, беззаботна. Я сижу в постели, таращусь на стену, чувствую себя счастливой, наслаждаюсь видом стены, ее розовым цветом, белым цветом. Розовый и белый, насколько мне известно, еще никогда не выглядели такими розовыми и белыми.