Нация прозака

Тем вечером Арчер приглашает меня на ужин в чудесный ресторанчик Brandywine и понятия не имеет, что все это время я разговариваю с ним из-за мутного, полупрозрачного стекла, типа окон в ванной. Он беседует со мной о своих планах переехать в Цюрих, о том, что он зарегистрирован как республиканец, о том, в какую прачечную отправляет свои рубашки, и все это время глубоко внутри меня сидит такая ужасная боль, что я боюсь выпустить ее наружу. Попытавшись включиться в реальность вокруг, я с трудом осознаю, что внутри вся дрожу, что, эмоционально выражаясь, я – лавина, которая вот-вот обрушится булыжниками, и галькой, и камнями прямо к ногам Арчера, но он как-то умудрился втянуть меня в обсуждение президентских праймериз. Время от времени я вырубаюсь, а потом переспрашиваю: «Прости, я отвлеклась, что ты сказал?» Пару раз я вот настолько близка к тому, чтобы сказать: «Ты что, не видишь, что я не в себе? Почему не спросишь, в чем дело?»

Но я молчу. Фишка Арчера в том, что он не задает вопросов, он вроде манекена с парочкой-другой человеческих функций. Той ночью мы засыпаем в одной кровати. Сначала он притягивает меня поближе к себе, но я уползаю на противоположную сторону кровати и цепляюсь за угол, словно человек, который висит на краю высотки и вот-вот сорвется.

Иногда депрессия поглощает меня так сильно, что я не могу понять, почему весь мир не останавливается, чтобы страдать со мной.

Реф ушел от меня, и я не могла пошевелиться. Серьезно. Я прилипла к кровати, как кусочек жвачки к подошве ботинка, намертво, цепляясь за кого-то, кто меня не хотел, продолжал наступать на меня, но я все равно не сдавалась. Не могла отлипнуть. Лежала, периодически глотала тиоридазин, пытаясь понять, почему даже действия этого отупляющего препарата недостаточно, чтобы мне помочь.

Сначала я пожила у мамы в Нью-Йорке, но в конце концов вернулась в Кембридж, потому что доктор Стерлинг считала, что мне лучше держаться поближе к центру лечения (то есть к ней). Мне, в общем-то, было все равно. Единственная ощутимая разница заключалась в том, что в Нью-Йорке в холодильнике было полно еды, а в Кембридже не было ничего; поэтому дома я ела мало и через силу, а вернувшись в колледж, просто голодала. Так или иначе, я почти растаяла.

Еще дома я поняла, что самая сложная часть дня – это утренний подъем, как и у большинства пациентов с депрессией. Если у меня получалось пережить утро, появлялся смысл бороться. В смысле, проживать день. Я пыталась немного писать, надеясь, что это принесет мне чувство освобождения, как когда-то раньше, много лет назад. Но как только я садилась за печатную машинку, я застывала над клавиатурой. Ни одной гребаной мысли в голове. Ни стихов, ни прозы, ни единого слова.

Господи, говорила я, что можно сделать с болью настолько сильной, что ничто не сможет ее оправдать? Никакой алхимией ее не превратить в искусство, в слова, во что-то, что можно было бы засчитать как интересный опыт, потому что сама боль, ее давление, сильны настолько, будто она переплелась с твоим телом так прочно, что ее нельзя ни объективировать, ни вытолкнуть наружу, ни даже найти в ней красоту. Это боль, что я чувствую сейчас. Она ужасна, она бесполезна. И научить она может только одному: боль может быть настолько сильной.

Как-то раз, после многочисленных размышлений и переговоров, мы с Диной решили посмотреть «Чертополох»[300]. Я стояла в дверях, когда зазвонил телефон. Мама набрала меня с работы, чтобы сказать, что все уладила – то есть узнала, что мне нужно взять академический отпуск, вернуться в Кембридж и каждый день ходить на терапию, полностью посвятив себя выздоровлению.

Идея была бы не так и плоха, если бы я сама уже не рассматривала вариант с психиатрической больницей и не отказалась от него, потому что и доктор Стерлинг, и несколько других психиатров, с которыми я консультировалась, решительно сказали, что необходимости в этом нет. Стиллман вполне подходил для экстренных случаев, а доктор Стерлинг твердо верила в ценность соблюдения ежедневной рутины, посещения занятий, глотания таблеток и сеансов психотерапии – все сразу и одновременно. Она считала, что у меня больше шансов научиться жить в этом мире, будучи его частью, а вот взять академический отпуск, разорвать свою связь с Гарвардом – такой шаг лишил бы меня множества ресурсов, которые она считала полезными, того же Стиллмана, например.