Нация прозака

Возвращение в Гарвард было дорогой наименьшего сопротивления, и доктор Стерлинг убедила меня в том, что это лучший вариант. Обсудив с ней все несколько раз, я даже начала верить, что каким-нибудь образом, с помощью доктора Стерлинг, рано или поздно я буду в порядке. Переживу разрыв с Рефом и переживу депрессию. Не то чтобы я полностью в это поверила, но я сказала себе, что возвращение в колледж – первый шаг к какой-никакой надежде. А это уже много для человека, что раньше был не в состоянии ни принимать решения, ни придерживаться их. И теперь мама звонила, чтобы сказать, что, по ее мнению, я свихнулась до того, что мне стоит на время прервать учебу – мало того, она даже предположила, что мне вообще стоит все бросить и пойти работать – и, может быть, так для меня будет лучше.

– Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь вел себя так, как ты, – повторяла она.

Мам, послушай, последнее, чем мне сейчас стоит заниматься, – пытаться объяснить тебе, что происходит, потому что я сама ничего не понимаю, – начала я. – Но, бога ради, я только что рассталась со своим парнем, я расстроена, я истерю, но я собираюсь поправиться. И ты не особенно помогаешь мне, когда звонишь сообщить, что мое состояние сейчас хуже, чем когда бы то ни было. Мам, я знаю, что мне не может быть хуже, чем сейчас.

– Просто… – она сомневалась. – Это сплошное безумие. Ты сбегаешь в Даллас и Миннеаполис в надежде, что тебе станет лучше, а становится только хуже и хуже, и, Элли, знаешь, я уже не могу. С меня хватит. Я не понимаю, почему ты становишься такой, я не знаю, что с тобой происходит, но я хочу, чтобы все встало на свои места. Каждый раз, когда ты приезжаешь домой, в мою жизнь врывается хаос, потому что я не справляюсь с твоим состоянием, и я хочу, чтобы ты вернулась в Гарвард, нашла какую-нибудь работу, ходила на терапию и поправилась раз и навсегда.

В ее голосе смешались истерический страх и скорбный ужас. И я снова почувствовала, что моя депрессия – как сломанная машина, а мама приказывает мне просто починить ее к чертям, словно починить сознание можно так же легко, как и неисправную передачу или отказавшие тормоза. Мама хотела видеть во мне улучшения, и как можно скорее, да я и сама этого хотела, – но так не бывает. Я начала плакать, потому что не могла понять: чего именно моя мама собиралась добиться, высказав мне все это? В депрессии была я, но она перевернула все так, словно жалеть нужно было ее. Меня бесило, что мы не умели проводить черту между ее чувствами и моими, что эмоционально мы зависели друг от друга. Пара минут разговора с ней – и осторожная надежда на выздоровление сменилась ощущением, что я проклята навеки, подобно Каину, отмечена печатью депрессии. Мне отчаянно хотелось повесить трубку и вымыть руки, лицо, все тело, очиститься от чего-то липкого, растекавшегося по мне, пока я слушала маму.

– Мам, – сказала я, – мам, я настроилась на выздоровление, а теперь ты заставляешь меня верить, что я больна сильнее, чем думала. Мам, я иду с Диной в кино, но перед тем, как я повешу трубку, мама, пожалуйста, скажи, что ты веришь в меня и веришь, что я справлюсь. Это чувство, что, может быть, ты знаешь больше меня, может быть, ты права, может быть, я безнадежна, выводит меня из себя. Ненавижу это чувство! – Я почти кричала. – Мама, скажи, что у меня все получится!

– Я не знаю, Элли.

Я подумала: а что, если и вправду уйти из колледжа. В голове звучало только: слетела с катушек. Полностью слетела с катушек. Сброшена с паровоза нормальной жизни. Точно так же я чувствовала себя тогда, в Далласе в конце лета, когда размышляла, не остаться ли мне работать там вместо возвращения в Гарвард. Мне казалось, что я просто буду где-то там, что без Гарварда – моей связи с реальностью – я начну распадаться и расплываться в озоновом слое, что пройдут годы и обо мне никто не вспомнит. Быть и в депрессии, и в Гарварде было ужасно само по себе, но быть в депрессии и нигде – такого я даже представить не могла. Вопреки всему, чему я научилась в Гарварде, я все еще верила, что он может меня спасти.

Доктору Стерлинг потребовалось сорок пять минут телефонного разговора, чтобы объяснить, что мама была несколько импульсивна и что не обязательно принимать за божье откровение все, что она сказала.

– Если говорить совсем откровенно, Элизабет, – сказала она, – пообщавшись с ними обоими, скажу, что твои родители слегка сумасшедшие. Я бы не стала воспринимать ее слова всерьез. Скорее всего, она просто сорвалась на тебя.