Нация прозака

В тот вечер мы должны идти в театр, и Ноа говорит: «Это было бы слишком – попросить тебя надеть что-нибудь симпатичное и привести себя в порядок перед выходом?» Как будто мы идем на бал. Я не знаю, как сказать ему, что мы никого не знаем и что всем плевать в любом случае. И все же, чувствуя вину за ту сцену, я надеваю черную шелковую юбку и белый шелковый топ с жемчужным ожерельем, и Ноа так радуется, что я с трудом сдерживаю желание переодеться, так сильно мне хочется натянуть потрепанные джинсы и черную водолазку. Я стала ненавидеть Ноа за то, что он удерживает меня здесь, в Лондоне, за то, что из нас двоих он с деньгами, а я без, за то, что мне хочется любым способом вывести его из себя. Но единственное, что я сделать не в силах, – сесть на гребаный самолет и убраться домой. И я продолжаю вести себя так, словно я у него в плену, вместо того чтобы признать, что сама держу себя в плену.

Когда мы добираемся до Стоунхенджа на следующий день, солнце уже клонится к закату, и Ноа считает, что было бы здорово пыхнуть прямо там, под оранжевым, розовым и фиолетовым небом. Всю дорогу он давал мне слушать Спрингстина нон-стоп, так что мне кажется правильным его поддержать. Но когда мы выходим на улицу, там так ветрено и холодно, что я не могу удержаться от мысли, как подростково это все, из разряда тех вещей, что вытворяют с каким-нибудь парнем, у которого есть собственноручно отремонтированный грузовик, чтобы по всей стране ездить за Grateful Dead и кассетами с бутлегами. Хотя откуда мне знать? Я никогда не занималась таким в школе. И не собиралась начинать сейчас.

Позже, в Оксфорде, мы знакомимся с парой, и они рассказывают, что они евреи и собираются поехать в Израиль на Песах. Я спрашиваю, могут ли они оставить для меня записку в Ха-Котеле, в щелях между камнями Стены Плача, потому что меня всегда учили, что Бог отвечает на все молитвы, оставленные в этом священном месте. Все, что мне приходит на ум: «Дорогой Бог, пожалуйста, пошли мне чудо, которое вытащит меня из этой депрессии, потому что я больше так не могу», – я вывожу это детскими каракулями на клочке бумаги. Ноа, экуменически настроенный, тоже что-то строчит. Наверное, просит Mercedes в честь окончания университета, хотя, может, я и ошибаюсь.

Когда мы наконец проезжаем городок под названием Ипсвич, я, признаться, прихожу в приподнятое настроение, потому что надеюсь поесть морепродуктов из Ипсвича, самых свежих, сырых, куда лучше тех, что подают в Ойстер-баре на Гранд-Сентрал. Поэтому мы колесим здесь и там, останавливаемся, спрашиваем у всех подряд, где здесь подают морепродукты, вот только похоже, что никто и понятия не имеет, о чем мы говорим, и никогда не ел морепродукты. В конце концов до нас доходит, что эти морепродукты поставляет город Ипсвич, штат Массачусетс. Как обычно, Англии нечего мне предложить.

Как-то в пути, после того как мы изъездили всю Англию, после того как я плакала, и жаловалась, и срывалась в Бате, и Эйвоне, и Котсуолде, и Брайтоне, возвращаясь в Лондон, где мы проведем еще пару дней до отъезда, Ноа говорит мне: «Как ты можешь устать от Лондона? Самуэль Джонсон[330] говорил, что любой человек, который устал от Лондона, устал от жизни».

– Ноа, – отвечаю я, – мне кажется, до тебя наконец-то доходит.

Уже в Лондоне, возвращаясь в Savoy, перед тем как покинуть страну, мы сбиваемся с пути на площади Пикадилли, петляем по всем круговым перекресткам и улицам с односторонним движением, из которых состоит вся центральная часть города. Время идет, проходит не меньше получаса, и в конце концов я умоляю Ноа спросить у кого-нибудь дорогу. Я знаю, что мужчины печально известны нежеланием сдаваться на милость такого простого решения такой простой, но довольно-таки раздражающей проблемы, но я все же верю, что, потратив впустую столько времени, Ноа согласится припарковаться и попросить помощи у прохожих.