Нация прозака

Дно – это когда все кажется размытым. Это дефект зрения, неумение видеть мир таким, какой он есть, и замечать то хорошее, что в нем есть, и только мучить себя вопросом, какого хрена все так, как есть, а не наоборот – или не как-нибудь еще. Как будто что-нибудь может казаться правильным в этом депрессивном тумане. Не то чтобы я не пыталась сойтись с мужчинами, не похожими на Ноа. Я имею в виду, Реф всегда горел желанием пережить мою боль вместе со мной, он был бойфрендом-психологом. И все же мне не было с ним лучше, чем с Ноа. Это печальное открытие заставляет меня понять, каким наказанием стала моя жизнь. Никто не решит мои проблемы, никто не спасет меня, потому что я слишком больна. Годы назад, слишком давно, чтобы помнить, еще в старшей школе, или даже раньше, я еще могла надеяться, что настоящая любовь осветит мой разум и хотя бы немного поможет. Но к тому времени, когда я оказалась в Англии, было уже слишком поздно.

13 Проснулась утром в страхе продолжать жить

Я познала дно, она говорит.

Познала огромным
Щупальцем-корнем:
Этого ты страшишься.
Я не боюсь – я там была.

Сильвия Плат. Вяз

[331]

Даже в самых благоприятных обстоятельствах возвращаться домой из путешествия после захода солнца неприятно. В темноте намного сложнее преодолеть отчуждение при виде родного места, что ты оставил позади. Как только я захожу в нашу кембриджскую квартиру, мне начинает казаться, что диван, все еще покрытый белыми простынями, словно на поминках, вот-вот проглотит меня. У стульев тоже какой-то хищный вид. Дикие сюрреалистичные принты, что я выбрала для стен в гостиной, – Магритт, глаз, зонт, шляпа[332] – все они словно демоны, готовые ожить в любой момент. Сама того не понимая, я, кажется, обустроила это место так, будто Сальвадор Дали и Луис Бунюэль вместе поработали над ним. Я жду, что часы вот-вот расплавятся, а мебель начнет превращаться в человека. И конечно же моя спальня страшнее всего. Занавески с черными листьями, которые когда-то казались мне такими красивыми, теперь напоминают о похоронах.

Нужно упаковать сумку с вещами, которые я беру в Стиллман, – косметика, одежда, самое необходимое – но зачем? Я ничего не хочу, не собираюсь ничем пользоваться. Уверена, что спортивные штаны и футболка от пижамы, в которых я хожу с тех пор, как вернулась из Англии, уже никогда не слезут с моего тела. Надо не забыть оставить записку с указаниями, в чем положить меня в гроб. Так сказать, мой наряд для десяти футов под землей. Потому что начиная с сегодняшнего дня у меня вряд ли будет возможность переодеться: принимать ванну – все равно что упражняться в бессмысленном. Так же, как и заправлять постель, или чистить зубы, или расчесывать волосы. Начать с чистого листа, а потом покрыться грязью, смыть ее и начать все заново, неизбежный прогресс и регресс, которые на самом деле и составляют жизнь, кажутся слишком абсурдными, чтобы продолжать. Момент, когда Эстер Гринвуд из «Под стеклянным колпаком»[333] осознает тридцать дней спустя, что ходит в одной и той же черной водолазке, что никогда больше не хочет мыть голову, ведь необходимость снова и снова повторять эти действия становится слишком хлопотной, что она хочет сделать все это один раз и навсегда, – это и есть главное откровение книги. Если вопрос о шампуне поднимается до философских высот, можно точно сказать, что вы опустились до безумия. В общем, могу точно сказать, что последний раз, когда я принимала душ, был последним разом, когда я принимала душ в своей жизни.