Нация прозака

Если у меня еще и оставались какие-то осколки силы воли, то все они растворились, утонули в Атлантическом океане, пока я была в самолете. Долгое время моя депрессия казалась мне странным дефектом, как аппендикс, только не внутри, а снаружи. Раздражающее лишнее ребро, которое воткнули в жизнь, что должна была быть счастливой. Но теперь я думаю иначе. Я верю: это правильно, это хорошо, что мне так плохо. Я верю, что сама природа жизни – даже нормальной, разумной, без депрессии – вымотала мне всю душу, и это только начало. Это неоспоримо – если я вырасту, когда-нибудь выйду замуж и заведу детей и буду заниматься разными счастливыми вещами, мне придется пройти через столько проб и ошибок, столько этой жизни, что само ожидание наводит на меня ужас. В моей жизни будет еще так много Рефов, так много разрывов, так много замкнутых кругов от восторга первого поцелуя до разрушения под конец. Я уважаю эту модель отношений – достойный способ пройти через брачные игры, – но я с этим не справлюсь. Я уже так разбита, расшатана, я человек, у которого в жизни не было никаких подручных средств, чтобы справляться с тем, что другим представляется рядовой ситуацией. Я не обладаю способностью переживать эмоциональные взлеты и падения, не могу плыть по течению, не могу сохранять равновесие, когда лодку качает. Когда-то, очень давно, я знала, как все это делать, но теперь уже слишком поздно. Годы депрессии украли у меня то – дар, назовем это так, – что придает жизни гибкость, называемую перспективой.

Все это мне уже не нужно. Я верю, что в моей нетерпимости есть своего рода честность: почему остальные мирятся с лицемерием, необходимостью прятать грусть под счастливой маской, необходимостью продолжать жить? Почему все так хотят казаться крутыми, даже когда неожиданно роняют в столовой поднос на глазах у человека, что еще прошлой ночью видел тебя во всей уязвимости и наготе, человека, который при свете дня оказывается незнакомцем, человека, который кивает вместо приветствия? Почему люди мирятся со всеми моментами позора, неизбежными в любых отношениях, а затем с одинаковым упорством мирятся с ними же на глазах у других, проводят столько времени в схватках с бюрократией, которая только и существует, чтобы говорить нет?! У меня нет ответа. Я знаю лишь, что это не для меня. Я не хочу больше терпеть превратности жизни, я не хочу больше «попробуй, попробуй еще один раз». Я хочу вырваться из всего этого. С меня хватит. Я так устала. Мне всего двадцать, а у меня больше нет сил жить.

Единственная причина, по которой я соглашаюсь отправиться в Стиллман, – не считая того, что парочка санитаров скоро приедет и заберет меня, – в том, что я слишком устала, чтобы делать что бы то ни было. Чтобы покончить с собой, нужны силы, а у меня их нет. Доктор Стерлинг говорит, что она переведет меня на новое лекарство, но она не знает, что я уже пересекла черту, что я уже поддалась желанию умереть. Я отказываюсь выздоравливать. Я лишь надеюсь, что, какие бы лекарства она мне ни прописала, они позволят продержаться и спланировать финал, накопить таблеток или найти другие методы разрушения, чтобы все действительно закончилось самоубийством, а не очередной попыткой капризной истеричной девчонки попросить о помощи. Потому что мне их гребаная помощь уже не нужна.

Я усердно старалась избегать слова «безумие», говоря о своем состоянии. Время от времени слово проскальзывает, но я ненавижу его. Безумие – слишком гламурный термин, чтобы объяснить, что происходит с людьми, которые теряют рассудок. Это слово слишком волнующее, слишком литературное, слишком интересное со всеми своими коннотациями, чтобы передать скуку, медлительность, тоску и уныние депрессии.