Нация прозака

– Понятно. – На секунду мне кажется забавным, что при всех тех преступлениях и разного рода происшествиях, что случаются в Кембридже, полиция собирается выделить целого офицера лично для меня, но я стараюсь об этом не думать. Ни с того ни с сего мне становится хорошо, как бывает после передоза. Само собой, чувствую я себя довольно паршиво. Я дезориентирована, я чувствую себя странной и потерянной в этом путешествии по неизведанным эмоциональным краям, к которому никакие события прошлого не могли бы меня подготовить. Намеренно причинить себе вред – такой поступок противоречит здравому смыслу. Не то чтобы у меня никогда не бывало саморазрушительных порывов, просто раньше все происходило в рамках попыток сделать жизнь более сносной, а необходимость пережить тяжелый момент – более терпимой. Но намеренный передоз – это не вечеринка и не веселье: это саморазрушение ради саморазрушения, а следовательно – самый чистый и осознанный акт ненависти, который я когда-либо совершала. И неважно, что я передумала умирать: я чувствую, что в любом случае пересекла черту и теперь, сделав то, что сделала, действительно смогу вернуться. Меня охватывает неожиданная и почти маниакальная жажда жизни. Я лежу там и испытываю это странное желание вернуться домой, и броситься прыгать на кровати, и кричать не кому-то, а вообще – что, ха-ха-ха, я все еще жива.

Когда доктор Стерлинг звонит мне в Стиллман, я смотрю в кровати «60 минут». Я говорю, что мне хотелось бы, чтобы это была последняя ночь, что я когда-либо проведу в Стиллмане, что это место мне стало положительно ненавистным, что оно пропахло человеком, которым я не хочу быть. Я так устала от девочки в больнице, меня тошнит от девочки, которая все время кричит: «Волки», – даже если эти крики никогда не были беспричинными. Просьба о помощи не может не быть срочной, ведь если что-то происходит в голове, то там всегда есть волк. Вот что я чувствую, вот что пытаюсь объяснить: этот волк преследовал меня 10 лет, но теперь он исчез. Теперь я смогу поправиться.

– То есть теперь ты веришь, что это возможно? – спрашивает она.

– Да. Ну, да, возможно. – Нет. – Определенно, возможно. Просто сегодня я всерьез пыталась покончить с собой, и, похоже, я осознала, что не хочу умирать. Жить я тоже не хочу, но… – Между жизнью и смертью нет серой зоны. Но депрессия предельно близка к тому, чтобы запереть тебя между живыми и мертвыми, и страшнее не может быть ничего. – Впрочем, стремление к инерции означает, что оставаться живой мне будет легче, чем умереть, и похоже, на этом придется остановиться, похоже, мне надо постараться стать счастливой.

Звучит разумно.

– Послушайте, не то чтобы я сильно верила во всю эту штуку с жизнью. Мои вечные дисклеймеры. Но, знаете, я вроде как в тупике.

– Послушай, Элизабет, – говорит доктор Стерлинг. – Я только что разговаривала с твоей мамой.

Не может быть!

– Я не стала говорить ей о том, что случилось, но я сказала, что сейчас тебе особенно плохо и ты переживаешь сложное время. И она спросила меня, что ей делать. – Тяжелая пауза. – Она не знает, что делать. Она бы очень хотела помочь, но она боится. Она не очень понимает, но я знаю, она старается.

Ох.

– Может, тебе стоит позвонить ей? Она собиралась попробовать дозвониться тебе в Стиллман, но, может, тебе попробовать связаться с ней первой? Не знаю, что сказать насчет нее. – Очень тяжелая пауза. – Я знаю, что она действительно любит тебя и хочет, чтобы у тебя все было хорошо. Просто все это тяжело для нее, тяжело для всех.

– Да, – говорю я, – я знаю. Послушайте, но вы же не обязаны по закону рассказать ей о том, что случилось, правда?

– Нет.

– Это хорошо. Не рассказывайте. – Я не могу представить, что бы сделала мама, если бы узнала о передозе. Она бы сама отравилась. Она бы убила меня. – Послушайте, доктор Стерлинг…

– Ага.

– Вы ведь не собираетесь запирать меня в лечебнице, правда? Потому что я совсем не хочу этого.

– Я никогда не хотела этого для тебя, Элизабет. – Она вздыхает. – Я всегда верила, что ты сможешь поправиться сама, и я все еще думаю, что флуоксетин скоро начнет работать.

– Он уже работает.

– Но тогда почему ты сделала то, что сделала сегодня?