Нация прозака

Улучшение настроения никак не повлияло на мою философскую позицию: жизнь – отстой, как на пике, так и на дне. Ограбление матери потрясло меня в самом плохом смысле. Как можно было примириться с какой бы то ни было концепцией справедливости, если такое могло случиться с ней, с той, чья жизнь с самого начала пошла иначе, чем должна была. Да, я знаю, по улицам бродят люди, гораздо более жалкие, чем моя мать, – бездомные женщины, избитые жены, несчастные алкоголики, потерявшие работу, семью, дом и все, что у них вообще было, – но мамина трагедия все равно представлялась мне самой несправедливой из всех, отчасти потому, что была такой банальной. Вот женщина, которая должна была жить в собственном доме в пригороде, ходить на любимую работу, связанную или с искусством, или с архитектурой, быть замужем за мужчиной, который ее бережет, владельцем какой-нибудь текстильной компании на Седьмой авеню, или биржевым брокером, или менеджером среднего звена в одной из тех гигантских корпораций вроде Procter & Gamble. Вот все, чего она хотела, – ничего особенного, никаких звездных высот, на которые засматривались и я сама, и все, кого я знала. А ей досталась лишь дочь с такими психическими проблемами, что даже на телефонные звонки боится отвечать, и совершенно непонятно, что дальше.

Поэтому план был простым: я заработаю столько денег, сколько нужно, чтобы отплатить матери, а затем убью себя. Меня мало волновало, на какой препарат меня подсадили, в какое состояние ложного сознания смогут погрузить с помощью своей химии. Даже без депрессии впереди меня ждали годы очередных бойфрендов, отношения с которыми не сложатся, у меня все еще был отец, который понятия не имел, почему я отказываюсь с ним разговаривать, все еще был обезумевший мир, с которым надо было мириться, ведь семьи в нем распадались, а отношения не имели смысла. И всего этого я не хотела.

Мне тяжело это признавать, но даже после стольких лет изучения религии я все равно не верю в жизнь после смерти. Я все равно думаю, что человеческие существа и даже наши прекрасные и несчастные души – всего лишь биология, просто серия физических и химических реакций, которые однажды остановятся, а с ними и мы, и так все закончится. Но я с замиранием сердца жду этого отрешенного спокойствия, этого забытья, этого небытия, этого небытия мной. Я правда этого жду. Или, по крайней мере, так себе говорю. Я говорю себе, что не боюсь, говорю себе, что действительно хочу умереть, и до самой последней из последних-препоследних секунд мне и в голову не приходит, что на самом деле я хочу, чтобы меня спасли.

* * *

Это происходит в кабинете доктора Стерлинг. Я прихожу к ней в воскресенье (в последнее время я прихожу к ней почти каждый день, потому что она старается убедить меня остаться в живых). Я говорю ей, что, если бы решилась убить себя, я бы забралась в горячую ванну в темноте, потому что в темноте невозможно рассмотреть, что ты с собой делаешь, и не получится испугаться и начать кричать, и я смогу вскрыть себе запястье и, может, еще парочку других артерий новенькой блестящей бритвой. А потом я откинусь назад и дам всему случиться – дам крови и жизни вытечь из меня, чтобы наступило Царствие Небесное и все такое. Я говорю ей, что это на удивление действенный метод самоубийства, судя по тому, что я читала, а если такие попытки часто заканчиваются неудачей, то лишь потому, что люди не знают, что нужно резать вены вдоль руки, а не поперек. И еще из-за того, что некоторые оставляют свет, а потом, испугавшись вида крови, начинают сомневаться в своем решении. И еще им не приходит в голову перерезать яремную вену или какую-нибудь из других важных точек сердцебиения вдобавок к запястьям, чтобы ускорить процесс. Но я заверяю доктора Стерлинг, что таких ошибок не совершу.