Нация прозака

Я думала, что доктор Стерлинг сочтет это внезапным приступом, ведь еще пару дней назад я только и делала, что говорила, что чувствую себя на удивление здоровой, но, похоже, она знала, что можно рассыпаться за секунды. «Все это вполне может быть частью депрессии, – сказала она после того, как я описала симптомы. – Мы с тобой занимаемся около месяца, вполне возможно, что это первые отклики. Может быть, первый нервный срыв. Не переживай: все бывает, это часть терапевтического процесса. Это частичка твоего выздоровления».

Несколько дней спустя я проснулась в крови. Кровь была на постельном белье, на простынях, на моей ночной рубашке, и я подумала, что умираю. Точнее, что уже умерла.

А потом я почувствовала корку из комочков крови и сукровицы на внутренней стороне бедер и увидела плотные багровые сгустки, которые спускались по ногам, как колготки. И я подумала: «О нет».

Всю неделю перед этим меня тошнило, но я решила, что просто болею, как обычно. История моей жизни. Внутри меня было так пусто, что иногда тело вызывало тошноту для того, чтобы очиститься прямо до скрипа. А в выходные вообще было черт-те что. В голове что-то болело так сильно, что у меня были приливы жара и галлюцинации, и я решила позвонить своему бывшему, Стоуну, и пригласить его на венгерское вино – не столько для того, чтобы выпить, – скорее, расслабиться и перестать думать. Шесть часов подряд он не выпускал меня из объятий, потому что боялся, что если отпустит, я выпрыгну из окна. Голова была точь-в-точь как самолет, который должен совершить аварийную посадку. Что-то такое. Больше всего меня стала пугать легкость, отсутствие притяжения: я была уверена, что, если Стоун выпустит меня из рук, я улечу на Марс.

Поэтому, когда я проснулась в понедельник в собственной крови, я была уверена, что навсегда рассталась со своим телом. Я скатилась с футона на пол, толчком поднялась, оперлась на стену и поползла по коридору к телефону. Я свернулась комочком, потому что резь в животе была невыносимой, а поясница болела так, словно ее сжали раскаленными щипцами; я набрала Стоуна.

– Я обернулась и увидела, что за мной тянется кровавый след, похожий на картину Джексона Поллока: точки и брызги на полу, мазки на стене.

– Стоун, я умираю, – сказала я, стоило ему поднять трубку.

– Снова?

– Стоун, мне конец. Я знаю, что говорила то же самое в субботу, и прости, что разбудила, но повсюду кровь, меня трясет, все болит, и я правда умираю, я думаю, мне нужно к врачу.

– Может быть, это месячные?

– Может быть, я умру, и если ты сейчас же не приедешь и не отвезешь меня в больницу, в моей смерти будешь виноват ты.

Стоун был не из тех, кто сможет оспорить столь извращенную логику. Было 19 октября 1987 года. Я доехала на такси до больницы в одной ночной рубашке, на которую натянула свитер. Везде была кровь, меня рвало на пол. Бедняги, которые ждали вместе со мной в приемной, наверное, хотели бы оказаться со своей неотложкой в другом месте, на меня даже смотреть было мерзко. Фондовый рынок[232] как раз упал на 508 пунктов. Позже я отмечу, что мы с рынком рухнули одновременно.

Я лежала на смотровой кушетке в одном из кабинетов приемного отделения и орала: «Я умираю! Я умираю!» Ужасная, острая резь в животе, словно в меня со всех сторон тыкали ледорубами, и вдруг медсестра говорит: «Милочка, ты не умираешь. Вообще-то умирает твой ребенок».

«Мой ребенок?» Я заплакала. Я плакала и плакала. Я думала, что проплачу девять месяцев. Стоун давно уехал, и вот я здесь, одна в стерильной комнате, полной флюоресцентного света, незнакомые люди говорят мне, что я беременна, скорее всего, уже пару месяцев как. Я даже не знала, что ношу в себе ребенка, я узнала только потому, что потеряла его.

Я все теряю.

Как я вообще могла быть беременна? «Джек», – подумала я. Больше некому. Хотя Стоун пару ночей назад – он думал, что секс поможет мне заземлиться, но кроме них двоих, вариантов нет. Даже с Джеком – я не помню, когда или где это произошло, что это вообще произошло. Но, видимо, да. История знает только одну Деву Марию, и у нее выкидыша не было.

– Повезло девочке. – Я услышала голос доктора в соседней комнате, где она готовила инструменты для выскабливания. – Теперь не придется делать аборт.

Аборт?! Я поверить не могла, что она так про меня подумала. Может, я бы это и сделала, а может, отдала бы ребенка на усыновление. Может, я бы даже стала грубоватой матерью-одиночкой, отвозила бы коляску с малышом в ясли по пути на занятия, кормила грудью в парке, встречалась бы только с теми парнями, которым нравятся дети. А может быть, я бы сделала аборт. Но как можно убить зарождающуюся в тебе любовь, когда в твоей жизни так мало любви? Я бы скорее себя убила. Я бы скорее убила эту женщину, стоящую надо мной с понимающей улыбкой, хотя она ничего не понимает. Вообще я бы убила нас обеих. И ото всех этих смертей мне хотелось разрыдаться.