Национальный предрассудок. Эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей

К сожалению, я редко пишу по-французски, да и то только тогда, когда хочу быть un peu scabreux[621]. Французский, вне всяких сомнений, самый лучший язык для передачи непристойностей; свой словарь в этой области они довели до невиданного совершенства, научились, как никакой другой народ, сочетать скабрезность с изяществом.

Нас совершенно замучили эти германские аэропланы. Вчера их налетело десятки. К востоку от Святого Павла раздавались дьявольские разрывы бомб, в воздухе рвалась шрапнель, а над головой стучали пулеметы сражавшихся в воздухе немецких и английских аэропланов. Сегодня, как раз когда я писал Вам это письмо, прозвучал очередной сигнал воздушной тревоги. Послышались далекие взрывы, приказ спуститься в убежище, мы все ринулись гурьбой под землю и пили чай в подземной столовой, пока опасность не миновала. Насколько я понимаю, это новая германская тактика: теперь они, вероятно, будут прилетать каждый день, и если большой стаей, сотнями, то крови прольется немало.

Познакомился с известным русским поэтом Гумилевым, о котором я, признаться, никогда раньше не слышал и который является вдобавок издателем «Аполлона». Мы с ним, причем оба с немалым трудом, объяснялись по-французски, оба запинались, лепили постыдные ошибки, но человек он приятный и очень интересный. В воскресенье Анреп собирается привезти его в Гарсингтон.

Au revoir, моя дорогая Джульетта. Пишите мне о Джулиане (Моррелле) и о том, что вообще делается в Гарсингтоне. Пишу также и Джулиану.

Ваш Олдос

* * *

Льюису Гилгуду

Олд-Кристофер Итон-колледж, Виндзор

30 сентября 1917

Мой дорогой Льюис,

даже не знаю, стоит ли советовать тебе стать педагогом. У преподавания, несомненно, есть свои положительные стороны, но и отрицательных не меньше. Сегодня, к примеру, я все утро проверял двадцать восемь сочинений о возможности и желательности создания Лиги Наций, и, за редкими исключениями, все эти опусы ужасно бестолковы. Впрочем, мои ученики в большинстве своем очень славные и относятся ко мне, с учетом всех привходящих обстоятельств, на удивление хорошо, хотя, боюсь, проницательности мне не хватает. Думаю, секрет их покладистости заключается в том, что мыслями они очень далеки от мерзостей сегодняшнего дня, а также от моих рассуждений об английской литературе или о пьесах Мольера. Большинство моих воспитанников ужасно взрослые. <…> Нельзя, впрочем, не отдать должное их воспитанию; это великолепные хищники, и укрощены они настолько хорошо, что им и в голову не приходит наброситься на меня и разорвать на части; единственное, что они иногда себе позволяют, – это отлынивать от занятий и, воспользовавшись тем, что я еще не запомнил их в лицо, выдавать себя, когда я их вызываю, за кого-то другого. <…>

В целом же я вполне счастлив, однако прихожу к выводу, что Господь не создал меня пригодным к каждодневному труду. В ту самую минуту, когда я чувствую, что мог бы создать шедевр, на мой письменный стол ложится очередная стопка школьных сочинений или же мне надлежит явиться пред светлы очи сих мрачных юных особ и начать их развлекать. Ну и жизнь! Сомневаюсь, чтобы меня надолго хватило. <…>

* * *

Джулиану Хаксли

Олд-Кристофер Итон-колледж, Виндзор

24 мая 1918

Мой дорогой Джулиан,