Национальный предрассудок. Эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей

очень рад был твоему письму. Завидую, что ты в Риме. С интересом прочел, что ты пишешь про их религию национализма[622]. На ум в этой связи приходит бессмертная фраза, которую произнес, когда Италия вступила в войну, один их политик. Принцип, которым руководствуется Италия, сказал этот разбойник, можно назвать sacro egoismo[623]. Недавно читал наш с ними тайный договор. Поневоле задумываешься, чего у наших властителей больше – глупости или порочности. Думаю, все же глупости: идеи, которыми они руководствуются, в основе своей глупы. В практическом же выражении – преступны. По своей откровенности sacro egoismo, в сущности, мало чем отличается от «Государя» Макиавелли, которого я сейчас читаю. С одной стороны, нельзя не восхищаться последовательностью и честностью людей, которые, подобно Макиавелли, срывают с себя маску. С другой, однако, не можешь не понимать, когда его читаешь, сколь ценным качеством обладает лицемерие. Ведь лицемерие наводит на соблазнительную мысль о том, что добро лучше, чем зло, и что само по себе желание вести себя пристойно, соответствовать определенной норме поведения помешает людям делать вещи, которые бы они наверняка делали, будь они столь же чистосердечны, как Макиавелли. Распространение откровенности, стремление сорвать завесу пусть и лицемерной порядочности обязательно приведут к чудовищным результатам. Только очень умные люди, такие как Макиавелли, могут себе позволить не быть двуличными. Я читал «Государя» и сравнивал идеи Макиавелли с идеями его современников, деятелей английского возрождения – Колетом[624], Мором, Эразмом. Я говорил о них с историками в начале этого полугодия. Говорил поверхностно, ибо ничего толком про них не знал. Политические теории двух последних, которые описаны в «Утопии» и в «Воспитании христианского государя»[625], исключительно хороши, ничего общего с теориями Макиавелли они не имеют. Эразм – совершенно великолепный ум. Когда выдастся больше времени, надо будет изучить его поосновательнее. <…> Теперь насчет Марии (Нис. – А. Л.). Мне кажется, что я ясно представляю себе ее недочеты. Все дело в том, что у нее очень велика эстетическая чувствительность. Художественный темперамент (жуткое словосочетание!) развит у нее до чрезвычайности. Эстетство – вещь опасная; не думаю, что человек, живущий чувствами, находится в безопасности; чувства почти неизбежно приведут в конце концов к распаду личности, размыванию черт характера. Я все время пытаюсь убедить Марию жить мыслью, а не чувством, не увлекаться преходящим эстетическим переживанием, а заняться интеллектуальной деятельностью, потребующей от нее немалых усилий и вдумчивости. Она занимается самообразованием, быть может, довольно бессистемно, но этот процесс имеет для нее очень большое значение. Когда она первый раз оказалась в Италии, то была так потрясена красотой, ее окружавшей, что не могла думать ни о чем другом: ее жизнь превратилась в сплошное чувственное наслаждение. Правда, с тех пор, если судить по ее письмам, она существенно остепенилась. Думаю, она и впредь будет расти над собой. Именно «расти» – не забывай, она ведь неслыханно молода, ей всего девятнадцать. Когда вспоминаешь, какими незрелыми, наивными, болезненными были мы в ее возрасте, то не можешь не удивляться – и не тому, что Мария могла бы достичь большего, а тому, насколько она для своего возраста развита. Жаль только, что меня с ней нет, ведь я мог бы, мне кажется, помочь ей взрослеть, она же в свою очередь помогла бы мне выбраться из той трясины нерешительности, в которой все мы погрязли. Избавляю тебя от лирических излияний на ее счет – и не потому, что у меня отсутствует лирический настрой, а потому, что боюсь тебе наскучить. Наша цель заключается в том, чтобы жизнь разума совмещала в себе романтическое и критическое, чтобы быть одновременно и Шелли, и «Эдинбургским обозрением»[626]. В отношении Марии я выступаю сейчас «Эдинбургским обозрением»; если хочешь знать прочие мои о ней мнения, читай мои поэтические труды.

Пишу статью об Альфреде де Мюссе и Жорж Санд – возможно, удастся уговорить Сквайра[627] или кого-нибудь еще ее напечатать. Их связь занимает меня уже не первый месяц, какой же яркий свет она, эта связь, проливает на дух романтизма! Какое счастье было жить в это славное время, в двадцатые-тридцатые годы прошлого века! Восемнадцатый век уже отошел в прошлое, Наполеон низложен, деспотизм вновь в седле, начинается эпоха изобретений и несметных богатств – невероятная смесь безнадежности и благих ожиданий. Бог входит в моду, гении становятся современными пророками. Если б тогда мы были гениями (и даже если б не были), мы бы уверенно шли вперед, делали то, что хотели, самоутверждались, называя свои причуды и страсти именами святых. Все измены Жорж вдохновлялись Святым Духом; духовный садизм Альфреда, то, что он упивался болью ради боли, оправдывался религиозной философией, гласившей, что боль очищает. Их счастье было невиданным, их страдания невыносимыми. То была великая жизнь.