Наука удовольствия: почему мы любим то, что любим

Разве не в этом аргумент Миллера и Даттона? Да, отчасти. Мужчины демонстрируют что-то в надежде привлечь женщин к спариванию, а женщины оценивают эти демонстрации, чтобы выбрать партнера с лучшими генами. Но дело не только в сексе. Мы оцениваем, каковы другие люди в качестве друзей, союзников, лидеров. И хотя все это хладнокровные расчеты, нам часто приходится оценивать качества наших детей, чтобы понять, у кого больше шансов на выживание и воспроизводство в дальнейшем. Героине романа “Выбор Софи” Уильяма Стайрона приходится выбирать, кого отправят в газовую камеру в Аушвице — ее младшую дочь Еву или сына, голубоглазого блондина Яна. Она решает пожертвовать Евой: чудовищное, но логичное решение, учитывая, что у Яна больше шансов выжить в лагере. И даже в мире изобилия такие дилеммы существуют, но в мягкой версии: родителям часто приходится перераспределять ресурсы между детьми, и они не всегда выбирают совершенно справедливый вариант. Соответственно, в интересах детей впечатлить маму и папу своими умениями.

Здесь стоит подчеркнуть, что теория оценки приспособленности — это утверждение о том, как искусство эволюционировало, почему нас тянет творить и наслаждаться творчеством. Это не утверждение о психологической мотивации, сознательной или бессознательной. Когда ребенок гордо показывает отцу рисунок, он не имеет в виду: “Это его впечатлит, и он даст мне еды больше, чем моему брату”. Когда вы восхищаетесь картиной, вы едва ли думаете: “Виртуозность и уровень этой работы говорит о высоких качествах художника. Я попытаюсь с ним спариться или подружиться”. Эволюционные функции никак не связаны с психологической мотивацией. Уильям Джемс давным-давно отметил это применительно к пище: ни один человек не думает во время еды о пользе. “Он ест, потому что пища приятна на вкус и побуждает его хотеть еще. Если вы спросите его, почему он должен хотеть еще пищи, похожей на эту, вместо уважительного взгляда, какого заслуживает философ, он осмеёт вас как глупца”.

Вторая часть теории состоит в том, что благодаря эволюции мы научились получать удовольствие от виртуозного демонстрационного поведения. Это мотивирует нас искать такие демонстрации, побуждает нас к ним и формирует психологический механизм, лежащий в основе притяжения к художникам: они способны создавать предметы, дающие нам столько удовольствия, а нам нравятся те, кто дарит нам радость.

Если картины и прочие статичные произведения — это демонстрация тех или иных качеств, то мы понимаем и оцениваем их отчасти исходя из того, что мы думаем о процессе их создания. Историчность произведений искусства подчеркивали многие ученые, но наиболее твердо высказался Даттон около двадцати пяти лет назад:

Произведения искусства, как и зрелища, отражают способы, с помощью которых художники решают проблемы, преодолевают препятствия, добиваются чего-то, используя доступные материалы. Конечный продукт создается для нашего созерцания, как предмет особого интереса, возможно, изолированно от других объектов искусства или другой деятельности художника. Но такая изоляция, которая часто характеризует нашу модель внимания к эстетическим объектам, не должна заслонять от нас тот факт, что произведение искусства имеет истоки в человеческой деятельности и должно рассматриваться именно с этой точки зрения.

Идея, таким образом, в том, что определенные способы демонстрации, включая произведения искусства, дают нам ценную и положительную информацию о другом человеке. В ходе эволюции мы научились получать удовольствие от таких демонстраций. Это еще один пример действия эссенциализма, еще один случай, когда вещи кажутся соединенными с невидимыми сущностями, которые делают их тем, чем они являются. Возьмите, например, кусок мяса: его сущность материальна. А сущность человеческого творения вроде картины — лежащее в его основе предполагаемое исполнение.

Действительно ли люди думают, что у произведений искусства есть невидимые сущности, укорененные в их истории? Я думаю, да, — и даже маленькие дети так считают. Я заинтересовался психологией искусства больше десяти лет назад, когда мой двухлетний сын размазал краску по картону и гордо сообщил мне, что получился “самолет”. Меня как специалиста по возрастной психологии это удивило: ученые в моей сфере пришли к консенсусу, что дети называют предметы исходя из их внешнего вида, и для ребенка слово “самолет” должно было относиться к чему-либо похожему на самолет. Но рисунок Макса совсем не был похож на самолет, это было цветное пятно. Поведение моего сына не уникально. Сверившись с литературой, я выяснил, что это совершенно типично для детей — рисовать картинки и называть их: “собачка”, “день рождения”, “мама” (хотя картинки ни на что из перечисленного не похожи).