Наверно это сон

Внутри Королевского склада на углу Десятой улицы и Ист Ривер старый человек с массивным телом и кривыми ревматическими ногами — Билл Уитни с трудом поднимался по лестнице. В левой руке он держал фонарь, который он рассеянно встряхивал время от времени, чтобы услышать бульканье горючего. В его правой руке, цепляющийся за перила при каждом шаге, был ключ — ключ, которым он подводил часы на каждом этаже, — доказательство его бдительности и добросовестности. Продвигаясь по темной лестнице, освещенной мятущимися бликами фонарного света, он бормотал. Он делал это не столько для того, чтоб населить тишину призраками своего голоса, сколько затем, чтоб не упустить свою медлительную мысль, которую он всегда терял, когда не мог себя слышать:

— И что? Как! Посмотрел вниз — и — пс-с! Ей Богу, чуть в штаны не наделал. И. Ха! Нет колес. И педали были — и вдруг нет! Ясно видел — и вдруг нет нигде. Ей Богу, думаю, вот чудеса. Старый Руф Гильман стоял и пялил глаза. Просто стоял и пялил глаза, как простой... И усы, которые он вырастил к зиме... Около источника с белой будкой... Ухм-м-м! Прямо вошел в снег зимой...

Прозвучало, поднялось и прозвучало, как огромная волна:
— Сделал смелым! Толкнул меня!
Туда, где свет в щели,
ты толкнул меня. Теперь я должен...

В синем, дымном свете пивной Калагана, сам Калаган, толстый бармен, зажал в кулак носик пивного крана, откуда капало пиво, наклонился над баром и захихикал. Хриплый О’Туул — широкоплечий, с небесно— голубыми глазами — возвышался над всеми, кто был у стойки (среди них — горбун на костылях с угрюмо сморщенными губами и иссохший угольщик с закоптелым лицом и яркими белками глаз). Когда он говорил, они слушали, понимающе улыбаясь. Он опрокинул глоток виски, кивнул бармену, сжал свои тонкие губы и осмотрелся.

— Больно он умный! — сказал Калаган, наполняя его стакан.

— Да. — О’Туул выпятил грудь. — Он все еще мытарится в кузнице со своей сломанной рукой. Я просто хотел подогреть его: "Засунь, говорю, свою религию себе в задницу. А мне, говорю, бабу поиметь — и ничего больше не надо"

— Ну, ты и номер! — сказал угольщик.

Как будто он ударил в колокол самого сердца тишины, он
смотрел на мир в ужасе.
Сейчас! Сейчас я должен. Помни — в щели, там Он родится.

— Черт! Могу поклясться на Библии, что бывают ночи, когда эти лестницы становятся выше. — На втором этаже Билл Уитни выглянул из окна в сторону Ист Ривер. — Ну и вонючая там куча! — И, оторвав взгляд от кучи, он посмотрел выше — на темную реку, на полоски света с проходящего катера, на дальний берег с разбросанными в темноте окнами фабрик, на призраки мостов на юго-востоке.

— А Джордж пялится, а я матерюсь и тычу ботинком в землю под собой, а колес нет. Ха! Ха! Такое и во сне не приснится...

И он пошел к часам.

Холодные пальцы на ребре черпака.
Перед его глазами дрожал свет на рельсах...

Кланг! Клинг! Кланг! Клинг!

Плоская ступня Дана Мак-Интайра, водителя трамвая, прыгала на педали звонка. Прямо перед его кабиной торговец халвой лениво толкал свою тележку по рельсам. Мак-Интайр бесился. Он уже на несколько кварталов отстал от графика. И все из-за этого кондуктора, ленивого говна! Теперь на Авеню А он получит нагоняй от диспетчера Джерри. И этот проклятый идиот загородил дорогу.

Медленно, лениво торговец-армянин сдвигал свою тележку с рельсов. В последний момент он высоко поднял сжатый кулак.

— Фигу тебе, о, Мак-Интайр.

— Будь ты проклят, — взревел водитель, — разрази тебя Бог!

Иди, иди! Иди! Вперед!
Но он не шевелился, как будто примерз к стене.
Его застывшие пальцы сжимали черпак.

— Ей-Богу, Мими, дорогуша... — У Калагана за столиком, близ розовой плесневеющей стены, Мэри со щеками, как тарелки, и с влажными глазами говорила, раскачиваясь, а Мими со щеками, как тарелки, и с глазами, как блюдца, и с волосами цвета соломенных трамвайных сидений слушала ее: — Я была молодая и невинная, ей Богу, и я показала это кассирше. А она чуть под кассу не свалилась! "Хи! Выброси, говорит, дура!" А откуда мне было знать — ну и люди есть на земле — подложили мне. Я думала, что это такая штука, которую надевают на палец, когда порежутся. Ну и невинная я была!

Теперь из теней, из туманной, пустой улицы
он ступил на эти камни.
От испуга и напряжения он был слеп,
как лунатик, он был глух.
Только стальной блеск рельсов
был в его глазах, тянул его вперед,
как канатом.

Еще несколько шагов и Давид был там.