Наверно это сон

— Не знаю почему, не могу объяснить, но вдруг мне захотелось смеяться. Как будто все смеялось во мне. Увидев мою безумную улыбку, он, должно быть, подумал, что я соглашаюсь. Он схватил мою руку и сказал: "Посмотри на меня, Геня! Прости меня! Посмотри, какой я бедный. У меня даже нет приличной одежды для свадьбы. Геня, я отплачу тебе, достань мне костюм, если ты любишь меня. В лавке твоего отца. Еще немного, и мы всегда будем вместе!"

— Как назвать это словами, этот глоток смерти! Мне казалось, что небеса и воздух наполнились смехом, но странным, черным смехом. Прости мне Господь! И я услышала слова. Странные слова о розах. Я бежала. Я бежала с цветами! Как дитя. "Прощай, прощай!" — Сумасшествие, говорю тебе, Берта, настоящее сумасшествие.

Он оставил меня там. Наконец, я пришла домой. Мать ждала меня на пороге.

— Отец хочет видеть тебя в лавке, — сказала она.

— Я знала, зачем, и я, ни слова не говоря, пошла к лавке. Она шла за мной. Мы вошли вместе, и она закрыла дверь. Никого из вас не было там. Это хранилось в тайне от вас. Отец стоял перед прилавком. — "Ну, моя кроткая Геня, — сказал он, — ты знаешь, как горько он мог говорить, — желчь — приятный напиток? Какой у нее вкус? После нее чмокают губами?" Я не отвечала. Я могла только плакать. "Плачь! Вот так! — он как будто сошел с ума. — Плачь! Ах! — он погладил свой живот, словно съел что-то вкусное. — Ах! Так моему сердцу легче!" "Не мучь меня, отец, — сказала я, — я и так настрадалась" "Ха, — сказал он, — ты страдаешь? Несчастное, жалкое малое дитя!" Я молчала. Пусть говорит, что хочет. "Ты называешь это страданием, — кричал он, — почему? Потому что он держал тебя, как подстилку, и теперь бросает тебя?" — Так он говорил!

Она замолчала с тяжелым вздохом.

— Я знаю, — сказала тетка, — чтоб у него тоже отвалился язык.

— Так он говорил. Его слова впивались в мою грудь, как винты. Я не могла выдержать такой пытки. Я пробовала пробежать мимо него к двери, но он поймал меня и ударил по щеке.

Она говорила, пересиливая себя, низким, глухим голосом.

— А потом вдруг все утратило всякий смысл. Мне стало как-то все безразлично. Не могу сказать отчего, но боль прошла. Я почувствовала себя мельче мельчайших созданий, ползающих по земле. О, ничтожная, пустая! Его слова падали в пустоту.

"И куда ты теперь пойдешь? — кричал он. — У него другая. А тебя он оттолкнул, да? У него другая, богатая. Ты — лживая сука!" А мать кричала: "Тебя услышат на улице, Беньямин, тебя услышат!" И он отвечал: "Пусть слышат, я не могу не рыдать, когда огонь сжигает мое сердце". Потом он сорвал свою черную ермолку и швырнул мне в лицо. Он топал ногами, как ребенок в истерике. Ах! Это было ужасно. Наконец, мама заплакала: "Прошу тебя, Беньямин, ты переоцениваешь свои силы. У тебя будет удар. Хватит! Остановись, ради Бога!" И он остановился. Он упал вдруг на стул, закрыл лицо руками и начал раскачиваться вперед и назад. "Увы! Увы! — стонал он, — где-то, как— то я согрешил. Где-то, как-то я обидел Его. Его! Вот Он и посылает мне такие муки!" Ты же знаешь отца!

— Я знаю его! — сказала тетка многозначительно.

— "Видишь, что ты натворила, дочь моя, — сказала мама, — у тебя железное сердце? У тебя нет жалости к еврейскому сердцу? Ты не жалеешь отца?" Я плакала, что еще я могла делать? "Она не только себя погубила, — причитал отец. — Пусть она существует, пусть умрет! Но меня! Меня! И моих бедных юных дочерей, и тех, что еще родятся. Кто возьмет их? Кто возьмет их, если об этом узнают?" — И он был прав. Все вы навсегда могли остаться у него на руках. И он желал себе смерти. — "Ша, — сказала мама, — никто ничего не скажет, никто не узнает". — "Узнают! Узнают, я говорю! Такую грязь не спрячешь. И кто знает, кто знает, завтра другой гой придется ей по душе. Она уже связалась с гоями. Что теперь остановит ее!" — И он опять начал кричать.

— А ты еще его защищала, — упрекнула тетка.

— Я тоже была не совсем безгрешна.

— Продолжай.

— "Если ты выгонишь ее, все узнают. Это будет проклятьем для всех твоих дочерей". — "Я? Я навлеку на них проклятье? Она! Бесстыжая!" — И он плюнул в меня. — "Но ты должен простить ее", — умоляла мама. — "Никогда! Никогда! Она нечистая!" Потом мама подвела меня к нему и достала из кармана фото Людвига, которое было в корзине. Она вложила его мне в руку и сказала: "Подними глаза, Беньямин, смотри, она рвет это на клочки. Она никогда больше не согрешит. Только посмотри на нее". Он поднял глаза, и я порвала фото — раз, и еще раз и кинулась ему в ноги.

— И он тебя простил?

— О, да! Он сказал: "Пусть Бог простит тебя. Если ты когда-нибудь выйдешь за еврея, это будет Его знак" Как видишь, я вышла за еврея. Через несколько месяцев я встретила Альберта.

— Ага, — сказала тетка, — вот как все это получилось. — А эта свинья. — он подходил к тебе потом?

— Нет. Я, конечно, часто видела его издалека. А один раз близко. За несколько дней до их отъезда в Вену. Они там поженились.

— Ради этого ехать в Вену? Ого. А деревенская церковь, чтоб она сгорела, не подходила этому новому аристократу?