Назови меня своим именем

Но еще я понимал: если вдруг он даст понять, что раскрыл мой секрет, я сделаю все, чтобы мгновенно от него отгородиться. Если же он до сих пор ничего не заподозрил, мой взволнованный ответ оттолкнет его в любом случае. В конце концов, я был бы даже рад, поверь он, что я увлечен Кьярой, – уж лучше так, чем ждать, пока он станет докапываться до истины, а я запутаюсь в собственных показаниях. Застигнутый врасплох, я признался бы в том, в чем еще толком не разобрался сам или о существовании чего даже не подозревал. Застигнутый врасплох, я сразу бросился бы туда, куда стремится тело и куда никакое бонмо[35], заготовленное заранее, не приведет столь быстро. Я бы непременно покраснел, а осознав, что покраснел, покраснел бы еще сильнее, начал бы растерянно что-нибудь бормотать и потерял бы самообладание. И что тогда? Что бы он сказал на это?

Уж лучше сорваться сейчас, подумал я, чем прожить еще хоть день, жонглируя наивными обещаниями попробовать снова как-нибудь потом.

Нет, еще лучше – пусть он никогда и не узнает. С этим я смогу смириться. Смогу прожить оставшуюся жизнь.

Я даже не был удивлен тому, насколько просто мне было принять эту участь.

И все равно – в минуты нежности, неожиданно вспыхивавшей между нами, я едва сдерживал слова, которые давно хотел сказать ему. Мгновения зеленых плавок – так я их называл, хотя моя колористическая теория была уже многократно опровергнута и я больше не был уверен, стоит ли ждать доброты в «синие» дни и нужно ли опасаться «красных».

Нам легко было говорить о музыке, в особенности когда я сидел за фортепьяно или когда он просил меня сыграть что-нибудь в стиле того-то и того-то. Ему нравилось, когда я брал произведение и «смешивал» в нем двух, трех или даже четырех композиторов, а потом еще и играл все это в собственной аранжировке.

Как-то раз Кьяра запела популярную мелодию из хит-парада тех времен, и внезапно – оттого, что в тот день было ветрено и никто не пошел на пляж или даже в сад, – наши друзья собрались в гостиной у пианино, где я заиграл эту мелодию так, как если бы она была брамсовской[36] вариацией на интерпретацию Моцарта[37].

– Как ты это делаешь? – однажды утром спросил у меня Оливер, лежа в раю.

– Иногда единственный способ понять человека искусства – это побывать в его шкуре, заглянуть к нему в душу. Тогда остальное получается само собой.

Мы снова говорили о книгах. (Я редко обсуждал книги с кем-либо, кроме отца.)

Или о музыке, о досократиках, об американских университетах.

Иногда появлялась Вимини.

Она впервые нарушила нашу утреннюю рутину, когда я играл переложение брамсовских вариаций на тему Генделя[38].

Раздался ее голос в густом, почти осязаемом утреннем зное.

– Что делаешь?

– Работаю, – ответил я.

Оливер, лежавший на животе у кромки бассейна, открыл глаза и приподнял голову; капли пота покатились между его лопаток.

– Я тоже, – сказал он, когда Вимини обернулась и задала ему тот же вопрос.

– Вы болтали, а не работали.

– Без разницы.

– Я тоже хочу работать, но мне никто не дает.

Оливер, впервые видевший Вимини, растерянно покосился на меня, словно прося разъяснить ему правила этой странной беседы.

– Оливер, познакомься с Вимини – нашей самой ближайшей соседкой.

Она протянула руку, и он пожал ее.

– Мы с Вимини родились в один день, только ей десять лет. А еще Вимини – гений. Ты ведь гений, правда, Вимини?

– Все так говорят. Но мне кажется, что, может, и нет.

– Почему же? – осведомился Оливер, стараясь не выглядеть уж слишком снисходительным.

– Если природа в самом деле создала меня гением – это лишь значит, что у нее дурное чувство юмора.

– Что-что? – Оливер окончательно растерялся.

– Он не знает, так ведь? – стоя напротив него, спросила у меня Вимини.

Я покачал головой.

– Говорят, я проживу не очень долго.

– Это еще почему? – Он выглядел ошарашенным. – С чего ты взяла?

– Все знают. Потому что у меня лейкемия.

– Но ты такая красивая, такая умная и выглядишь такой здоровой! – возмутился он.

– Я и говорю: неудачная шутка природы.

К этому моменту Оливер, уже стоявший на коленях в траве, буквально выронил книгу из рук.

– Может, вы как-нибудь к нам зайдете и почитаете мне, – обратилась она к нему. – Я правда очень хорошая – и вы, мне кажется, тоже очень хороший. Ну ладно, до свидания.

Она перелезла через ограду между нашими домами.

– И простите, если напугала вас, как призрак… То есть…

Я видел: ее саму смутила эта неловкая метафора.

Если к этому моменту музыка еще не сблизила нас с Оливером, то появление Вимини – совершенно точно.

Мы разговаривали о ней весь вечер. Мне не приходилось подбирать слова. Говорил в основном Оливер – и задавал вопросы тоже. Он был зачарован. А я в кои-то веки не болтал о себе.