Назови меня своим именем

Опустив взгляд в свою десертную тарелку и увидев шоколадный торт, политый малиновым сиропом, я сперва решил, что кто-то продолжает неустанно подливать мне сироп, причем откуда-то сверху, словно с потолка, – пока вдруг не сообразил, что течет у меня из носа. Ахнув, я поспешно скомкал салфетку и прижал ее к лицу, запрокинув голову так сильно, как только мог.

– Ghiaссio, лед, Мафальда, per favore, presto[46], – произнес я мягко, пытаясь показать, что держу себя в руках. – Я ездил сегодня на холмы… Обычное дело, – добавил я, извиняясь перед гостями.

Волна шума, суеты, грохота; все принялись вставать из-за стола и ходить туда-сюда. Я закрыл глаза. Соберись, твердил я про себя, соберись. Только не позволяй телу тебя выдать.

– Это все из-за меня? – спросил Оливер, зайдя в мою спальню после обеда.

Я не ответил.

– Все ужасно, да?

Он улыбнулся и промолчал.

– Присядь на секунду, – попросил я.

Он сел в дальний угол моей кровати, точно навещая в больнице друга, раненного на охоте.

– У тебя же все будет в порядке?

– Думал, что будет. Но я переживу. – Я прочитал слишком много романов, где слишком много персонажей произносят подобные слова. Слова, которые помогают отпустить сбегающего любовника; которые позволяют всем сохранить лицо; которые восстанавливают достоинство и мужество тех, кто был разоблачен.

– Дам тебе поспать. – Сказано тоном учтивого медбрата.

Уже в дверях он добавил:

– Я буду рядом, – так говорят «я оставлю для тебя свет в прихожей». – Будь паинькой.

Пока я пытался уснуть, случай на пьяццетте, затерявшийся в сознании где-то между мемориалом Пьяве и нашим подъемом в гору на велосипедах, когда страх, стыд и бог знает что еще давили на меня с невыносимой силой, – вырисовывался в памяти, будто произошел много лет тому назад; казалось, на пьяццетту я поехал маленьким мальчиком еще перед началом Первой мировой войны, а вернулся оттуда покалеченным девяностолетним солдатом, который теперь заключен в спальне – причем не своей, так как она была отдана молодому человеку, ставшему светом его очей.

Свет моих очей, повторил я, свет моих очей, свет всего мира, вот кто ты – свет моей жизни. Я даже не знал, что именно значат эти слова, и часть меня задавалась вопросом, откуда я раскопал столь напыщенную чепуху, но сейчас именно она заставила меня заплакать – слезами, которыми я мечтал утопить его подушку, пропитать его плавки; я мечтал, чтобы эти слезы он слизнул самым кончиком языка и унял мою боль.

Я не понимал, зачем в тот день он прикоснулся к моей ноге. Был ли то флирт или просто доброжелательный жест в знак солидарности и товарищества вроде его ненавязчивого полумассажа-полуобъятия, – невинная шутка двух любовников, которые больше не спят вместе, но решили остаться друзьями и иногда ходить в кино? Означало ли это: «Я ничего не забыл, и случившееся навсегда останется между нами, пусть даже не будет иметь продолжения»?

Я хотел сбежать из дома. Хотел, чтобы наступила следующая осень, хотел убраться как можно дальше оттуда. Оставить наш городок с его дурацким Le Danzing и дурацкой молодежью, с которой никто в здравом уме не захочет водить компанию. Оставить родителей, кузенов и кузин, которые всегда со мной соревнуются, и этих ужасных летних постояльцев, которые пишут свои мудреные научные работы и вечно оккупируют все ванные комнаты в моей половине дома.

Что, если я опять его увижу? Вновь закровоточу, заплачу, кончу в шорты? А что, если увижу его с кем-то другим, прогуливающимся, как всегда, неподалеку от Le Danzing? И что, если с ним будет мужчина, а не женщина?

Я должен научиться избегать его, должен разорвать все связи между нами, одну за другой, отделить одно навязчивое желание от другого, как нейрохирурги отделяют нейроны; я должен перестать ходить за ним в сад, прекратить свою слежку и ночные походы в город; должен отучать себя понемногу, как наркоман, – каждый день, час, минуту, каждую кишащую мыслями о нем секунду. Я мог бы это сделать. Я знал, что будущего у нас нет.