Назови меня своим именем

Мой десерт не был похож на те, что привыкла готовить Мафальда, однако она позволила мне похозяйничать на ее кухне – точно шла на уступки тому, кто уже довольно настрадался. Эта стерва все знала. Наверное, она видела под столом наши ноги и теперь следила за каждым моим движением, будто готовилась в любой миг наброситься на мой нож, прежде чем я перережу себе вены.

Когда десерт был готов, я налил его в большой стакан, пульнул в него трубочку – словно дротик – и направился на террасу. По пути я зашел в гостиную и достал огромную книгу с репродукциями Моне, которую положил на крошечный табурет у лестницы. Я не собирался сам показывать ему книгу – просто оставил ее там. Он сам все поймет.

На террасе моя мать пила чай с двумя своими сестрами, которые проделали долгий путь из города С., чтобы сыграть в бридж. Четвертого игрока ожидали с минуты на минуту.

С заднего двора, где находился гараж, доносились голоса Манфреди и водителя маминых сестер; они обсуждали футбол.

Я прошел со своим напитком в дальний конец террасы, вытащил шезлонг и, усевшись лицом к длинной балюстраде, попытался расслабиться и насладиться последними тридцатью минутами яркого солнца. Мне нравилось сидеть и смотреть, как убывающий день растворяется в предсумрачном свете. В такое время приятно искупаться или просто почитать.

Мне нравилось чувствовать себя отдохнувшим. Возможно, древние люди были правы: умеренное кровопускание никому еще не навредило. Если продолжу чувствовать себя так и дальше, то потом, возможно, даже попробую сыграть пару прелюдий, или фугу, или фантазию Брамса. Я сделал еще несколько глотков йогуртового коктейля и положил ногу на стоящий рядом стул.

Мне потребовалось какое-то время, чтобы осознать, что я позирую. Я хотел, чтобы он вернулся и застал меня таким – беспечным и расслабленным. Он и понятия не имел, что я запланировал на сегодняшний вечер.

– Оливер здесь? – спросил я, поворачиваясь к матери.

– Разве он не ушел?

Я не ответил. Что ж, значит, можно забыть его «я буду рядом».

Спустя некоторое время Мафальда пришла за пустым стаканом. Vuoi un altro di questi, хочу ли я еще стаканчик этого? Она произнесла это так, словно говорила о странном зелье, чужое и не-итальянское название которого – если оно вообще у него было – ее совершенно не интересовало.

– Нет, я, наверно, пойду прогуляюсь.

– Но куда ты пойдешь, да еще в такое время? – спросила она, подразумевая приближающийся ужин. – Особенно в состоянии, в котором ты был за обедом. Mi preoссupo, я волнуюсь.

– Со мной все хорошо.

– Я настоятельно не рекомендую этого делать.

– Не волнуйся.

– Синьора! – крикнула она, пытаясь найти поддержку у моей матери.

Мать согласилась с тем, что это плохая идея.

– Тогда пойду искупаюсь.

Все что угодно, только не считать часы до сегодняшней ночи.

Спускаясь по лестнице на пляж, я заметил нескольких друзей. Они играли в волейбол на песке. Хочу ли я сыграть? Нет, спасибо, мне сегодня нездоровится. Я оставил их и отправился к большому камню; немного постоял, уставившись на него, а затем обратил взгляд на море, которое, казалось, целилось прямо в меня искрящейся солнечной дорожкой на воде, будто с картины Моне.

Я вошел в теплую воду.

Я не был несчастен. Я хотел быть с кем-то. Но то, что я был один, меня не беспокоило.

Вимини, которую, судя по всему, кто-то проводил до пляжа, сказала, что слышала о моем плохом самочувствии.

– Нам, больным… – начала было она.

– Ты не знаешь, где Оливер? – прервал ее я.

– Не знаю. Я думала, он пошел рыбачить с Анкизе.

– С Анкизе? Сумасшедший! Он же чуть не погиб в прошлый раз!

Ответа не последовало. Она отвернулась от заходящего солнца.

– Он тебе нравится, да?

– Да, – сказал я.

– Ты ему тоже нравишься – между прочим, даже больше, чем он тебе.

Это ей так кажется?

Нет, Оливеру.

Когда он ей сказал?

Недавно.

По моим подсчетам, это случилось тогда, когда мы с ним почти перестали разговаривать. Даже моя мать в ту неделю отозвала меня в сторону и попросила быть повежливее с нашим каубоем: все эти хождения туда-сюда даже без самого формального приветствия – так не годится.

– Думаю, он прав, – сказала Вимини.

Я пожал плечами. Но никогда прежде меня не терзали столь глубокие противоречия. Это была настоящая агония: что-то сроди ярости неистово бушевало во мне, переливаясь через край. Я пытался успокоить разум и отвлечься на закат – как люди, которым предстоит пройти через детектор лжи, представляют что-нибудь спокойное и безмятежное в попытке скрыть свое волнение. Но я заставлял себя думать о другом еще и потому, что не хотел зря тревожить или впустую растрачивать ни одну мысль о сегодняшней ночи. Возможно, он скажет «нет», возможно, решит от нас уехать и, если его принудят, может быть, даже объяснит почему. Ни о чем более я не позволял себе думать.