Назови меня своим именем

Я обожал август за его погоду. В последние недели лета на город опускалась тишина: большинство местных разъехались по отпускам – le vaсanze, – а редкие туристы исчезали уже после семи вечера.

Больше всего я любил послеобеденное время: аромат розмарина, зной, птицы, цикады, покачивающиеся на ветру пальмовые листья; тишина, легким льняным платком опускающаяся на невыносимо жаркий солнечный день; прогулка до берега, а затем – обратно, скорее в душ. Мне нравилось смотреть на наш дом с теннисного корта, разглядывать пустые балконы, залитые солнечным светом, и знать, что с каждого из них открывается вид на необъятное море.

Здесь был мой балкон, мой мир; я мог оглядеться, не вставая с места, и сказать себе: вот наш теннисный корт, там – наша терраса, наш абрикосовый сад, наш сарай; вот наш дом, а под ним – наш причал. Все, кто мне дорог, и всё, что мне нужно, – здесь. Моя семья, инструменты, книги. Мафальда, Марция, Оливер.

В тот день, пока я сидел рядом с Марцией, положив руку ей на колено, я наконец осознал, что, как заметил Оливер, действительно являюсь одним из самых счастливых людей в мире. Однако невозможно было предугадать, как долго продлится мое счастье, как невозможно было предсказать, каким окажется предстоящий день – или ночь. Я был как на иголках, потому что знал, что в одночасье могу все это потерять. И при этом испытывал сдержанную радость – радость суеверного человека, который не смеет даже помыслить о том, что способен получить все, о чем мечтает, ведь получив желаемое – может так же легко его потерять.

После тенниса, прямо перед тем, как отправиться на пляж, я повел Марцию через балкон к себе в спальню. В это время ко мне никто никогда не заходил. Я закрыл ставни, но окна оставил открытыми, так что приглушенный дневной свет полосками лег на постель, на стены, на Марцию. Мы занялись любовью в полной тишине, не закрывая глаз.

Отчасти я надеялся, что мы громко стукнемся о стену или Марция не сможет подавить стон, и тогда Оливер поймет, что происходит по другую сторону его стены. Я представил, как он сквозь сон слышит скрип пружин моей постели, и его охватывает смятение.

Позже по дороге к бухте я с радостью отметил, что меня уже ничуть не заботит, слышал ли он о нас с Марцией, – ровно как и то, появится ли ночью. Меня не интересовали ни он, ни его плечи, ни бледная кожа на внутренней стороне рук; ни пятки, ни ладони, ни ягодицы – мне было все равно. Уж лучше провести ночь с ней, чем слушать его учтивые отговорки в полночь.

И о чем я только думал утром, подсовывая записку ему под дверь?

И все же другая часть меня была убеждена: если сегодня ночью он все-таки будет решителен в своих намерениях и они окажутся мне не по вкусу – я все равно не уйду, все равно пойду до конца, ведь лучше уяснить раз и навсегда, чем провести остаток лета или, может, даже жизни в спорах с собственным телом.

Я собирался принять решение без колебаний. Если спросит – отвечу. Не уверен, что в самом деле хочу пойти до конца, но мне нужно знать, и лучше – с тобой, чем с кем-нибудь другим. Я хочу узнать твое тело, узнать, что ты чувствуешь, узнать тебя, а через тебя – самого себя.

Марция ушла перед ужином. Она пообещала кому-то пойти в кино. Друзьям – уточнила она. Почему бы мне не присоединиться? Я скривился, услышав их имена. Лучше останусь дома и позанимаюсь, сказал я. Ты же и так занимаешься каждое утро! Сегодня я начал позже обычного, помнишь? Она поняла мой намек и улыбнулась.

Еще три часа.

Почти весь день между нами царило скорбное молчание. Если бы не записка с обещанием встречи, я не знаю, как выдержал бы еще один такой день.

За обедом у нас по обыкновению были гости: полубезработный адъюнкт-профессор музыки и гомосексуальная пара из Чикаго. Последние говорили на ужасном итальянском, упрямо не желая переходить на английский.

Американцы сидели рядом, напротив меня и матери. Один из них вздумал прочитать стихи Пасколи[62], на что Мафальда, поймав мой взгляд, скорчила свою обычную smorfia – гримасу, пытаясь меня рассмешить.

Отец заранее предупредил меня, чтобы я вел себя прилично в компании чикагских ученых. Я сообщил, что надену фиолетовую рубашку, подаренную дальним родственником из Уругвая. Отец рассмеялся и сказал, что я уже достаточно взрослый и должен уметь принимать людей такими, какие они есть.

Однако когда оба гостя из Чикаго явились в фиолетовых рубашках, я поймал веселые искорки в его глазах. Мужчины одновременно вышли из такси – каждый со своей стороны, каждый с букетом белых цветов, – и, как отец тоже, должно быть, заметил, походили на вычурную и слегка потрепанную версию Дюпона и Дюпонна из «Приключений Тинтина»[63].

Интересно, на что похожа их совместная жизнь, подумал я.