Назови меня своим именем

Говорить было не о чем. Я дотянулся пальцами ноги до его пальцев, потом просунул большой палец между его большим и указательным. Он не отпрянул – но и не ответил. Я хотел прикоснуться к каждому пальцу его ног. Поскольку сидел я слева – то, скорее всего, касался не той ноги, что дразнила меня недавно за обедом. Я попытался дотянуться до другой, правой ноги своей правой, стараясь при этом не задеть его колен, будто прикосновение к ним было под негласным запретом.

– Что ты делаешь? – не выдержав, спросил Оливер.

– Ничего.

Я и сам не знал; но вскоре его тело все-таки ответило на мои ласки – немного рассеянно, не слишком решительно и столь же неловко, как мое собственное, словно бы говоря: «Когда кто-то прикасается к твоим пальцам, не остается ничего другого, кроме как ответить взаимностью…»

Я придвинулся ближе и обнял его – детская ласка, которая, я надеялся, сойдет за объятие. Оливер не откликнулся.

– Для начала сойдет, – наконец произнес он, возможно, чуть более иронично, чем мне бы хотелось.

Вместо ответа я пожал плечами, надеясь, что он это почувствует и не будет больше задавать вопросов. Я не хотел ничего обсуждать. Чем меньше мы разговаривали, тем непринужденнее были наши движения. Мне нравилось его обнимать.

– Теперь ты счастлив? – спросил он.

Я кивнул, вновь надеясь, что он почувствует кивок в темноте и избавит меня от разговоров. И в следующий миг, точно к этому его принудили мои объятия, – он обхватил меня рукой – но не гладя и не сжимая слишком крепко. Меньше всего в тот миг я нуждался в дружеском участии, поэтому слегка ослабил хватку и, не разжимая объятий, плавно переместил руки ему под рубашку. Мне не терпелось прикоснуться к его коже.

– Ты уверен, что хочешь этого? – спросил Оливер, будто его нерешительность была вызвана лишь моими сомнениями.

Я снова кивнул. Но это была ложь, я вовсе не был уверен. Интересно, подумал я, когда мои объятия исчерпают себя? Когда один из нас устанет? Скоро ли? Потом? Сейчас?

– Мы не поговорили, – произнес он.

Я пожал плечами: нет нужды.

Он обхватил ладонями мое лицо и взглянул мне в глаза, так же, как в тот день на откосе Моне, однако теперь еще более пристально – поскольку оба мы знали, что переступили черту.

– Можно тебя поцеловать?

Что за вопрос, особенно после поцелуя на склоне! Или предполагалось, что мы сотрем все из памяти и начнем сначала?

Я не ответил и, вместо кивка, прижался губами к его губам – точно так же, как прошлой ночью целовал Марцию. Что-то словно переменилось между нами, и на секунду мне почудилось, что между мной и Оливером нет никакой разницы в возрасте, что мы – лишь двое соединившихся в поцелуе мужчин, однако даже это ощущение вскоре развеялось, и я почувствовал, что мы и не мужчины вовсе – лишь два живых существа.

Мне нравилось своеобразное уравнительство того мгновения. Нравилось чувствовать себя одновременно моложе и старше. Человек с человеком, мужчина с мужчиной, еврей с евреем.

Мне нравился свет ночника – с ним было уютно и спокойно, так же, как в ту ночь в оксфордском отеле. Нравилась даже моя безликая старая спальня, захламленная его вещами и ставшая при нем гораздо более пригодной для жизни, чем при мне: здесь он поставил фотографию, тут – магнитофон, а стул превратил в прикроватный столик; повсюду книги, открытки, карты.

Я решил забраться под одеяло. Я сходил с ума от его запаха. Я хотел сходить от него с ума. Мне нравилось, что на кровати остались какие-то вещи: я то и дело задевал их коленями, врезался в них ступнями, но был ничуть не против – ведь они были частью его постели, его жизни, его мира.

Он тоже залез под одеяло и, не дав опомниться, принялся меня раздевать. Я заранее беспокоился об этой части процесса, о том, как буду раздеваться, если он не захочет мне помогать. Я собирался сделать то, что женщины частенько делают в кино: стянуть рубашку, скинуть брюки и, опустив руки, так и стоять голышом, как бы говоря: это – я, таким я создан, ну же, возьми меня, я твой. Но Оливер избавил меня от этой проблемы.

Он шептал:

– Это – снять, снять, снять, снять…

И мне стало смешно, и в следующий миг я был уже совершенно гол и чувствовал тяжесть простыни на своем члене, и во всем мире не осталось никаких секретов, потому что желание оказаться с Оливером в постели было моим единственным секретом, и теперь я разделил его с ним.

Как это восхитительно – ощущать прикосновения его рук, скользящих под простынями; словно части наших тел, оказавшиеся под одеялом, – это первый поисковый отряд, уже обнаруживший близость, меж тем как остальные – еще оставшиеся снаружи, будто гости, опоздавшие на вечеринку, смущенно топчутся на холоде у входа в ночной клуб, пока прибывшие вовремя вовсю веселятся внутри.

Оливер, в отличие от меня, был по-прежнему одет, и мне нравилось быть перед ним обнаженным. Он поцеловал меня один раз, потом второй – глубже и неистовей, точно наконец позволил себе расслабиться.