Назови меня своим именем

Теперь его семя покрывало мою грудь, и это значило, что я пересек страшную черту, но не по отношению к тем, кто был мне дорог, и даже не по отношению к самому себе или чему-то священному, вроде происхождения, сблизившего нас; и даже не по отношению к Марции, которая теперь, словно сирена на затонувшем рифе – далекая и неприметная, омываемая всплесками летних волн, ждет, пока я с криками вырвусь из водоворота беспокойства и поплыву к ней в надежде, что воспоминания о ней помогут мне к рассвету обрести себя вновь. Нет – не их я обидел, а тех, кто еще не родился, и тех, с кем еще не повстречался и кого не смогу полюбить, не вспоминая об этой глыбе стыда и отвращения, воздвигнутой между нашими жизнями. Она непременно будет преследовать меня, отравляя любовь и подпитывая тайну, способную в один миг уничтожить все хорошее во мне.

А может, я просто пробудил в себе нечто глубинное? Но что?..

Может ли оказаться, что отвращение, которое я испытывал теперь, было сокрыто во мне всегда и лишь искало случая вырваться наружу?

Оттого ли теперь меня мутило, оттого ли снедало раскаяние, все отчетливее проступавшее в лучах занимающегося дня?..

Как и свет, раскаяние – если это, конечно, было оно, – то и дело исчезало; но потом, пока я все еще лежал в постели, испытывая уже физическую боль, и думал, что от него избавился, оно возвращалось и поглощало меня с новой силой, точно говоря: «Не тут-то было!» Я знал, что будет больно, но не подозревал, что эта боль найдет выход в угрызениях совести. Об этом меня никто не предупредил.

Тем временем окончательно рассвело.

Почему он так пристально на меня смотрит? Понял ли он, что я чувствую?

– Ты не рад, – заметил Оливер.

Я пожал плечами.

Я ненавидел не его – а то, что мы содеяли. Мне не хотелось, чтобы он уже сейчас пытался заглянуть мне в душу. Я мечтал лишь вырваться из этой трясины – трясины, полной ненависти к себе, – но не знал, как это сделать.

– Тебе отвратительно то, что мы сделали, верно?

Я снова пожал плечами.

– Так и знал, что нельзя нам этого делать… Так и знал… – повторил он. Впервые я видел его таким взволнованным и полным сомнений. – Нужно было сначала поговорить.

– Возможно, – сказал я.

Из всего, что я мог сказать тем утром, безразличное «возможно» было самым жестоким вариантом ответа.

– Это было ужасно?

Нет, вовсе нет. Я испытывал нечто гораздо хуже. Я не хотел вспоминать, не хотел об этом думать. С глаз долой. Прочь из памяти. Прочь. Ничего не было. Я попробовал – но, оказалось, это не для меня, и теперь хотел вернуть свои деньги, отмотать фильм к началу, вернуться к той секунде, когда я, босой, решил ступить на балкон: я не пойду дальше, буду сидеть и томиться и никогда не узнаю – лучше бесконечно спорить со своим телом, чем чувствовать то, что я чувствую сейчас. «Ох, Элио, мы ведь предупреждали тебя, не так ли?»

И вот он я – лежу в его постели, не в силах уйти из чувства вежливости, не слишком уместного в этот момент.

– Поспи, если хочешь, – сказал Оливер.

Возможно, это были самые добрые слова, которые он когда-либо мне говорил. Его рука лежала на моем плече, а я, словно Иуда, повторял про себя: «Если бы он знал, если бы он только знал». Если бы он только знал, что мне хочется быть в тысяче километров, в целой жизни от него.

Я обнял его. Закрыл глаза.

– Ты смотришь на меня, – пробормотал я, не открывая глаз. Мне нравилось ощущать на себе чужой взгляд, пока глаза мои закрыты.

С одной стороны, я хотел, чтобы Оливер оказался как можно дальше, – тогда я приду в себя и все позабуду; с другой – хотел, чтобы он был рядом, на случай, если станет совсем худо, а пойти за утешением будет не к кому.

Меж тем часть меня искренне радовалась, что все позади. Я наконец избавился от навязчивых мыслей о нем и за это готов был заплатить любую цену. Вопрос лишь в том, поймет ли он меня? И сможет ли простить?..

Хотя, кто знает, вдруг это очередная уловка в попытке предотвратить новую волну отвращения и стыда?..

Рано утром мы вместе пошли плавать. Меня не покидало чувство, что мы в последний раз так проводим время вместе.

(Позднее я вернусь в свою комнату, усну, проснусь, позавтракаю, достану ноты и проведу эти дивные утренние часы, работая над аранжировкой Гайдна, то и дело ощущая укол тревоги в ожидании очередной холодности за завтраком, – однако потом вспомню, что эта черта уже пройдена, что всего несколько часов назад он был во мне и позднее даже кончил мне на грудь, просто потому что захотел, а я ему позволил (вероятно, оттого, что еще не кончил сам) и взволнованно наблюдал за тем, как прямо у меня на глазах меняется его лицо и как он достигает пика наслаждения.)

Теперь, все еще в рубашке, он почти по колено зашел в море. Я понял, что он задумал. Если Мафальда спросит, он скажет, что случайно промочил рубашку в море.

Мы вместе поплыли к большой скале. Мы разговаривали. Я хотел, чтобы он думал, что рядом с ним я счастлив. Хотел, чтобы море смыло все с моей груди, но его семя словно вросло в мое тело.