Назови меня своим именем

– Я смотрел вон туда, вдаль, – продолжил он, указывая на горизонт, – и думал, что меньше чем через две недели буду уже в университете.

И правда. Я пообещал себе не считать оставшихся дней. Сначала – потому что не хотел думать о том, как долго он пробудет с нами; потом – потому что не хотел осознавать, как мало осталось времени.

– Значит, через десять дней, когда я посмотрю сюда, тебя здесь уже не будет. Не знаю, что мне тогда делать. Хорошо хоть, ты окажешься там, где тебя не замучают воспоминания.

Он сжал мое плечо, прижал меня к себе.

– Ты так иногда рассуждаешь… Все у тебя будет хорошо.

– Возможно. А может, и нет. Мы потратили впустую столько дней, столько недель…

– Впустую? Я бы так не сказал… Вероятно, нам просто нужно было время, чтобы понять, правда ли мы этого хотим.

– Кое-кто нарочно все усложнял.

– Я?

Я кивнул.

– Сам знаешь, чем мы занимались ровно сутки назад.

Он улыбнулся.

– Не знаю, что я чувствую на этот счет.

– Я тоже не знаю. Но рад, что это случилось.

– С тобой все будет хорошо?

– Со мной все будет хорошо. – Я запустил руку к нему в брюки. – Мне правда нравится быть здесь с тобой.

То был мой способ сказать: я тоже был здесь счастлив.

Я попытался представить, что фраза «я был счастлив здесь» значит для него: что он был счастлив, приехав сюда и обнаружив, что все не так плохо, как он представлял? Счастлив был работать над рукописью по утрам, лежа под палящим солнцем в раю? Счастлив был ездить на велосипеде к своей переводчице и обратно, пропадать каждую ночь в городе допоздна, проводить время с моими родителями и даже терпеть «обеденную каторгу»? Счастлив, что приобрел друзей по покеру и всех тех, с кем познакомился за это время в городе и о ком я не знал ровным счетом ничего?..

Возможно, когда-нибудь он мне расскажет. Любопытно только, какова моя роль в его наборе счастливых воспоминаний.

Меж тем, если завтра рано утром мы вновь пойдем плавать, вполне вероятно, что меня ждет очередной приступ самобичевания. Можно ли с этим свыкнуться?

И что, если из-за недостатка тревожности в жизни мы просто собираем мельчайшие причины для беспокойства в одну огромную эмоцию, которая лишь время от времени ослабляет хватку, отступает? Что, если присутствие другого меня, который вчера утром казался почти самозванцем, просто необходимо, потому как защищает меня от моего собственного ада? Ведь тот, кто на рассвете заставляет страдать, к вечеру приносит успокоение…

На следующее утро мы вместе отправились купаться. На часах не было и шести, и оттого, что еще так рано, плавали мы с особым рвением. Спустя некоторое время, когда Оливер дрейфовал на волнах лицом вниз, словно мертвец, мне захотелось придержать его, как инструктор по плаванию, когда он поддерживает ученика на плаву, – легко, точно едва касаясь пальцами. Почему в тот миг я чувствовал себя старше него? Тем утром я хотел защитить его от всех и вся: от скал, от медуз (пора медуз как раз наступила), от Анкизе, чей мрачный взгляд, казалось, видел насквозь все твои секреты, как бы тщательно ты их ни прятал (включал ли он разбрызгиватели в саду, или выдергивал сорняки тут и там; каждую свободную минуту, в дождь и в зной, даже разговаривая с кем-либо из нас, даже угрожая покинуть нас навеки – он смотрел на нас этим взглядом).

– Как дела? – спросил я, передразнивая вопрос, который он задал мне накануне утром.

– Сам знаешь.

За завтраком на меня вдруг что-то нашло, и я взялся отрезать верхушку его сваренного всмятку яйца – еще до того, как вмешается Мафальда, и до того, как он сам разобьет его ложкой. Никогда и ни для кого раньше я этого не делал – и вот теперь с маниакальным прилежанием следил, чтобы ни один кусочек скорлупы не попал внутрь его яйца. Оливер остался доволен. Когда Мафальда по обыкновению принесла ему polpo – осьминога, я был за него счастлив. Маленькие бытовые радости. И все оттого, что прошлой ночью он позволил мне быть сверху.

Заканчивая отрезать верхушку второго яйца для Оливера, я поймал на себе пристальный взгляд отца.

– Американцы не умеют делать этого по-человечески, – пояснил я.

– Уверен, они просто делают это по-своему… – ответил отец.

Ступня, которая под столом тут же легла на мою, намекнула мне, что лучше не спорить, потому как мой отец, вероятно, о чем-то догадывается.

– Он не дурак, – сказал Оливер позднее тем утром, собираясь в Б.

– Мне поехать с тобой?

– Нет, лучше не привлекать внимания. Поработай над Гайдном. Ну все, давай.

– Давай.

В то утро перед его уходом позвонила Марция, и он едва не подмигнул, передавая мне трубку. В его поведении не было и намека на иронию, и это лишь подтверждало мою догадку (если я, конечно, не ошибался, а мне так не кажется): быть открытыми друг с другом настолько, насколько были мы, могут только друзья.

Наверное, друзьями мы были в первую очередь, а любовниками – лишь во вторую.

Хотя, быть может, так оно всегда: любовники – это в первую очередь друзья.