Не ангел

Корнет Александр Николаевич Рашетовский находился в Конном лейб-гвардии полку уже два года, был на весьма хорошем счету у господина полковника и пользовался неизменным расположением товарищей. Матушка в письмах заклинала его воздержаться от разгульной жизни, свойственной молодым гусарам, но всякий раз грустно прибавляла, что это невозможно: она прекрасно понимала, как жизнь в полку влияет на молодых людей. Однако дуэли, шампанское и поездки к «жозефинам» не прельщали Александра так уж сильно: его сдерживали мысли об Ольге Аркадьевне и, как ни странно, окрепшая дружба с Федором. Федор по-прежнему пользовался расположением Сашиного отца; он занимался вовсю учением, даже посещал бесплатные лекции в Петербургском университете. Домашний крепостной театр в доме Рашетовских процветал, но Рашетовский-старший подумывал о том, чтобы отправить Федора на своеобразный «оброк», то есть устроить в настоящий театр, где его крепостной подвизался бы в качестве актера и получал жалованье. Отец полагал, что Федору это вполне по силам, и что уж он бы затмил своим талантом всех тамошних «героев-любовников». Александр всячески поддерживал батюшку, памятуя свою клятву, данную Федору тогда, в ночь их братания… И так продолжалось до тех пор, пока не пришло горестная весть: Рашетовский-старший внезапно скончался, оставив семейство осиротевшим и растерянным.

…К похоронам отца Александр Николаевич не успел. Он приехал, когда уже начал таять снег, солнце пригревало все сильнее, и сосульки, свисающие с крыш, истекали каплями, похожими на частые слезы. Брата Николки не было: он находился в московском кадетском корпусе. В притихшем доме первым Сашу встретил Федор; бледный, исхудавший, с ввалившимися глазами, он бросился к Александру, как к единственному защитнику.

— Александр Николаевич, барин… — пробормотал он, сжимая Сашины руки. — Здоров ли?

— Да брось ты «барина», Федор! Мы же братья, забыл?

Федор неловко привлек Александра к себе и уткнулся лицом ему в плечо.

— Все горюешь по батюшке? — сочувственно спросил Александр.

— Он мне, Саша, лучше родного был, — в голосе Федора прозвучала такая тоска, что Александр Николаевич ласково похлопал его по плечу. Поздоровавшись с матерью, он прошел к Ольге Аркадьевне: повзрослевшая, она показалась ему еще краше и желаннее, чем раньше… Однако долго говорить у них не получилось — матушка настояла, чтобы Алексашенька лег почивать с дороги, затем ему подали обед… Матушка из-за мигрени не смогла присоединиться, Ольга Аркадьевна осталась при ней. Обедали они вдвоем с Федором, и Сашу удивило, что помимо горя в Федьке чувствовалась какая-то несвойственная ему прежде нервозность и страх. Казалось, он боится собственной тени. Федор по-прежнему был высок, изящен и красив со своими тонкими чертами лица и благородной осанкой, но теперь в его внешности появилось что-то просительное и жалкое.

— Что это с тобой происходит? — спросил его Саша.

— Боюсь я, — признался тот. — Барыни боюсь, теперь ведь она надо мной хозяйка. Пока твой папенька, благодетель, был жив — я и не думал ни о чем. А барыня, Мария Ивановна, меня крепко не любит — досадно ей, что папенька твой ко мне как к родному…

— Знаю, — перебил Александр. — Ничего мамаша тебе не сделает: я, как из полка вернусь, скажу ей, чтобы вольную тебе подписать. А до тех пор тебя никто не тронет.

— Не знаю, Саша; ведь у вас, оказывается, дела не в порядке, долгов много — не слышал? Николай Алексеевич, Царствие ему небесное, слишком уж на широкую ногу жил, а доходы с имения упали…

Эти нерадостные вести уже сообщила Саше маменька. Помимо горя от потери мужа, ее немало тревожило шаткое денежное положение семьи: обнаружилось, что управляющий их имения нечист на руку и действовал последнее время исключительно к собственной выгоде; отговариваясь то неурожаем, то ленью крестьян, сам он потихоньку наживался за спиной беспечного Николая Алексеевича. Матушка, будучи особой прозорливой и практичной, разобралась в вероломстве управляющего и согнала его; для того, чтобы поправить дела, она была намерена сократить расходы и, возможно, продать несколько душ крепостных.

— Театра нашего больше не будет, да это Бог с ним… Я чаю, продаст меня барыня. Тоскливо мне что-то, Саша, места себе не нахожу, только и вспоминаю, как твой батюшка покойный меня напутствовал, все хотел большим актером сделать, чтобы я на Императорской сцене стоял, публике кланялся — да вот не вышло.

Александр налил себе и Федору по бокалу вина и только сейчас обратил внимание, что он не съел ни куска. Федька говорил безжизненно-монотонно, и сейчас его голос был так непохож на бархатный баритон, произносивший страстные монологи на театральных подмостках.

— Да будет же тебе, наконец, — Саша отпил из бокала и постарался улыбнуться. — Сегодня же поговорю с мамашей, попрошу тебя пока на оброк отправить: в театре играть. Ведь ты способный! Мы с папенькой о тебе все говорили… А жить по-прежнему у нас будешь; денег заработаешь, маменька и слова не скажет.