Не ангел

Федор в волнении встал и прошелся по столовой, нервно теребя ворот сюртука. Он налил себе из графина воды, залпом выпил и остановился перед Сашей.

— Ну, что тебе еще? — с улыбкой спросил Александр. — Или сердечная тайна какая терзает?

Федор вспыхнул как маков цвет.

— Н-нет, ничего. Ты прости меня, Александр. Ничего, — отрывисто проговорил он и быстро вышел из комнаты, оставив Сашу в недоумении.

Глава 5

Через несколько дней после этого разговора в доме Рашетовских, по выражению слуг, «разразилась гроза». Все началось с матушкиной горничной Параши, особы весьма привлекательной и решительной. Эта девица была красива броской красотой и привыкла к мужскому поклонению; когда же она обратила благосклонный взор на Федьку-актера, тот, к ее изумлению, остался безучастен. Не перенеся такого равнодушия к собственным прелестям, Параша начала шпионить за Федькой — и то, что она обнаружила, привело ее в такой гнев, что Параша сочла нужным немедленно поделиться с барыней.

Саша проснулся от громких голосов; несколько мгновений он прислушивался, затем вскочил, задыхаясь от негодования.

— …И все-то он ей ручку пожимает незаметно, что вам, барыня-матушка, было и не видать. Записочки передает; а когда вы изволили в Дубки ездить, так уж они тут… Я-то все теперь знаю, матушка, мне Сонька с Лушой все-все рассказали. А девка ихняя, Стешка, по ночам его в комнату к барышне нашей проваживала, подлюга!

Грозная поступь матушки болезненно отдавалась у Александра в ушах; он направился к комнате Ольги, холодея от ужасного предчувствия. Мать фурией ворвалась к Ольге, кинулась к ее бюро из розового дерева, вытащила один ящичек, опрокинула его, затем другой, третий… На ковер посыпались скромные украшения, четки, молитвенник и… целая пачка писем. Матушка нетерпеливо развернула самое верхнее и тотчас брезгливо отшвырнула прочь; на ее щеках проступил багровый румянец.

— Позор! — прошипела она. — В моем доме… Ах, паскудница! С крепостным!.. Дрянь!

Ольга сидела в постели и безмолвно смотрела матушке в лицо своими огромными светлыми глазами; она не отпиралась, не оправдывалась, чем, видно, и довела барыню до крайней степени раздражения. Мария Ивановна с проклятиями подскочила к ней и звонко отхлестала по щекам, каждый удар сопровождая бранью… Александр вбежал в комнату Ольги; не разобрав еще, что происходит, он лишь попытался закрыть ее собою от разъяренной матери.

— Мамаша… Что вы это?.. Оставьте… — бормотал он, стараясь удержать матушку на расстоянии от Ольги.

На подмогу ему влетела Стешка, прислуга Ольги Аркадьевны. Она ловко оттеснила Сашу, бухнулась перед барыней на колени.

— Матушка-барыня, родненькая вы наша, да что же это, грех-то какой! Пожалейте вы сироточку хворую, — частила она, целуя барынины руки. — Не берите греха на свою душеньку, лучше меня накажите, это ко мне, ко мне он ходил… бес попутал…

— К тебе ходил, а ей письма писал? — насмешливо проговорила матушка. — Ишь, защитница нашлась, извольте радоваться: к ней ходил! У, глаза ваши бесстыжие!

Но гнев ее уже остыл; оттолкнув Стешку, матушка величественно выплыла из комнаты. Стешка и уже раскаявшаяся в своем поступке Параша кинулись за ней. Саша подошел к Ольге Аркадьевне; она сидела, закрыв лицо руками.

— Ты, Олюшка, уж не обижайся на мамашу, — кашлянув, заговорил Александр. — Она, сама знаешь, вспыльчива, да отходчива, и тебя любит. Глупая девка ей пустяков наговорила, так она сейчас… Увидишь, скоро сама прощения просить придет…

Не дослушав, Ольга изо всех сил обхватила его за шею, прижалась и зарыдала — в первый раз он видел ее горькие слезы. Саша растерянно приглаживал ее волосы, и сердце его почему-то заледенело: от этих слез, от ужаса, который читался в ее глазах. Так боятся не за себя, а лишь за того, кто дороже всего на свете.

— Сашенька, голубчик, милый мой братец, — шептала Ольга, — проси ты маменьку, проси ее не обижать Федора. Она не любит его, а теперь уж точно со свету сживет. Я только и виновата… Маменька тебя послушает, ты теперь хозяин — упроси ее пожалеть… Пусть меня прибьет, пусть хоть в монастырь!

— Что ты говоришь, Олюшка? — упавшим голосом переспросил Александр, тяжкая холодная дрожь все больше охватывала его тело.

— Все правда, Саша. Жена я ему уже давно; грех, сама знаю, что грех — пусть гонят, я постриг приму, хоть завтра, только бы его не тронули!

Александр молча смотрел себе под ноги, тут только он сообразил, что выскочил из комнаты босым, и сейчас в мозгу упорно закрутилась мысль, видел ли он утром рядом с кроватью собственные сапоги, привел ли Тимофей их в порядок или нет… Он еще не чувствовал боли, не понимал себя; так, говорят, бывает, когда в бою отрывает снарядом руку или ногу — сначала боли нет, а только омертвение… Хуже всего было то, что Ольга понимала, какой нанесла ему удар, он видел горе и жалость на ее лице — и все-таки она это сделала, готовая пожертвовать всем, что было ради него.