Импровизированную стоянку устроили поодаль, на поросшем ягелем пятачке. Эрик расстилил прихваченное из монастыря одеяло. Сначала усадил на него Алефтину. Затем помог выбраться своему пассажиру…
Женские пальцы по-прежнему находились в скрюченном состоянии. Немцу пришлось взять на себя обязанности брата милосердия и напоить бизнес-вумен. Судя по смягчившимся чертам лица, та понемногу приходила в себя.
— Ты не хочешь мне рассказать… — мягко вступил отец Авель.
Кукина закивала. Увы, её язык разбух и, казалось, не помещался во рту. Более того, он стал походить на палый иссохший лист. И при каждой попытке вылепить слово — рассыпался на кусочки…
— Ну-ну, успеется. Отдохни!
Его ласковая улыбка, кажется, открыла все удерживаемые затворы. Шлюзы открылись. И хлынули слёзы. Монах не мешал их потоку. А его духовный сын, не выносивший женских истерик, со страдальческим видом удалился к дрожавшим, как от озноба, осинкам — выкурить сигарету. Он вновь мысленно вернулся к незаконченному роману, и единственное, что его устраивало в тексте-это посвящение. «Моей маме Нине Эппельбаум». Сдержанно и душевно. Жаль только, что дальше не пошло. А всё проклятая суета. Засядь он за книгу здесь, за монастырскими стенами, процесс шёл бы быстрее. Управился бы за год. Но это чересчур большой срок для их с Эльзой отношений. Она не станет терпеть его отсутствия. «Динь-динь» для девушки — важная составляющая.
Да, он не унаследовал материнскую «упрямку». Снимки Нины Эпельбаум, как и документальные фильмы, не принесли ей не известности, ни денег. Но она шла на риск, оправдывая его тем, что «кто-то должен показать, как всё было». А может, всё проще, и опасности войны стали для неё необходимой составляющей жизни? Как бы то ни было, несмотря на все уговоры семьи, Нина продолжила делать фильмы. И Эрик считал их классными. Взять хотя бы краткометражку про украинского добробата Тараса Музычко. Герой смотрит в камеру. Это напоминает монолог по скайпу. Или такая оригинальная исповедь?
Это последняя съёмка матери. По крайней мере, из тех, что она успела переслать. А ещё эсээмэс: «Скажите смерти: меня нет дома!»
Потянуло прохладой. Этакий сквознячок от открытой где-то в Арктике форточки.
— Эрик! Не пора ли трогаться?
Молодой человек затушил сигаретку и с немецкой тщательность впечатал её в землю.
Они двинулись в путь, оставив машину на попечение тайги.
Через пятнадцать минут «хаммер», обогнав непогоду, подвёз троицу к коттеджу.
— А я бы ещё на чай напросился… — правый глаз монаха лукво подмигнул. По женскому лицу пробежало что-то типа судороги — улыбки долго плакавшего ребёнка.
Извилистая дорожка вела к дому.
«Напоминает булыжник».-Отец Авель, перемещённый на свой обычный транспорт, потянулся к камню, чтобы удостовериться. — «Неплохо бы выложить монастырский двор чем-то похожим».
— Это плитка, — пояснил Эрик, — неровные края и шершавая поверхность имитируют натуральный камень.
Рядом с крыльцом под навесом стояли огромные горшки. Из них торчала…густая трава.
— Это декоративные растения, — Алефтина перехватила недоумённые взгляды гостей. — Вот это перистощетинник. Любит солнышко. А это индейская трава, — и она указала на красные стебли, напоминающие стрелы. — Приятно послушать, как они перешёптываются.
«Напоминает кочевников, которые приняв оседлый образ жизни, засевали дворы травой, чтобы возлежать среди них». — подумал Эрик.
— Я приготовлю чай! — с этими словами хозяйка скрылась в доме. Однако гостей не оставляло ощущение: за ними продолжают наблюдать.