Не буди девочку! До утра...

— Эрик, если тебе что-то известно, ты должен сообщить в полицию.

— Мне неизвестно ничего, что бы могло пролить свет на…

— А может, ты просто не знаешь, что…знаешь.

По лицу Эрика идёт волна нетерпения, и отец Авель сдаётся:

— Хорошо. Ступай с Богом.

Как только за посетителем закрывается дверь, он открывает сборник «Тихая моя родина» и нашёл в списке: А.П. Бондалетова.

«Неужели при последующем издании имя придётся взять в траурную рамку?»

Хотя не все материалы Апполинарии Бондалетовой относятся к категории легенд, отец Авель настоял, чтобы в сборник включили беседу с Таисией Мореевной Пирнепесовой по прозвищу Махонька:

— Мой дед как заведёт были-небывальщины — не переслушать. Его на Новую Землю зимовать брали. Для утехи.

— Что значит «для утехи»?

— Старину сказывать, песни выпевать.

— Чтобы веселее было?

— И чтобы страшная девка-цинга не приваливалась!

— Кто?

— Хвороба. Девушкой прикидывалась, в губы целовала. Вставать охотнику-зверобою неохота. Рот — в крови. Поддался и сгинул. Про то и держали сказителей. Чтобы распотешил.

Отец Авель припомнил тетрадку, в которую записывались эти воспоминания. Всё чётко, аккуратно. Старалась девочка. А уж как смотрела на Эрика! Нет, не забыл монах этот исполненный мукой взгляд. Такой же был у Ниночки Эппельбаум много лет назад.

Монах повёл головой, стряхивая непрошенные воспоминания. Одно из испытаний старости — давнишнее помнить отчётливо, а что вчера было — забывать.

Выходит, москвичка была знакома с Махонькой и вполне могла составить ей компанию на теплоходе. А что собственно известно про бабу Тасю? Трое сыновей. Ни одного живого. Пятеро внуков. Один в тюрьме, один пропал, двое-в земле. Единственный, по здешнему выражению, путний, живёт в городе. Могли ли старушку использовать, как говорится, в тёмную?

ЧЕРВИ — ЭТО МЕХАНИЗМ УТИЛИЗАЦИИ

Колдомасов опустился на белый мох, который с покорностью принял это бремя. Прищурившись от непривычного обилия солнца, он оглядывал местность с видимым удовольствием. Если на чей-то сторонний взгляд, жизнь его была недостаточно хороша, то сам Колдомасов о том не ведал. Не наскучила ему и здешняя скудная на краски природа, хоть вот так сидел здесь сызмальства, с той поры, как его, сопливого мальца, стали отпускать в тайгу — лешакаться. Он принялся подсчитывать, сколько вёсен миновало с той поры. По всему выходило — много. А ведь кажется, только вчера его, младшего лейтенанта, командировали в Москву, на курсы Высшей комсомольской школы.

После напряжённых семинаров и лекций молодёжь, как теперь говорят, тусовалась. В те памятные времена эти встречи именовались общением. Посиделки с чаем. Нет, не только. Пару раз Мераб из Поти приносил вина… Как же оно называлось? «Кадзи… киндза… мараули»? Нет, сейчас и не вспомнить. Да и не выговорить.

А собирались по негласному уговору в комнате Марии из Днепропетровска. Фамилия у неё была Масюк, но все называли её Маша Мисюсь. А всё потому что преподаватель истории партии явился как-то на занятие после посещения дантиста, что пагубно сказалось на его дикции. В его устах фамилия Масюк приобрела новое, комичное звучание, которое и подхватили с удивительной быстротой. Сама Мария, кажется, отнеслась к прозвищу с присущей своей нации благодушием. Впрочем, решимость и принципиальность тоже её отличали. Когда вдруг так называемые «западенцы» (двое ребят со Львовщины) заговорили в компании на украинском, Маша твёрдо заявила: «Это нехорошо, товарищи. Остальные вас не понимают».

Ох, Маша! Как же душевно пела ты украинские песни! «Чорнii брови, карii очi, темнi, як нi чка. Яснi, як день. Ой, очi, очi, очi, дiвочi!» От этих слов у младшего лейтенанта Колдомасова так горячо, так сладко становилось под форменной рубахой, а под мышками стремительно темнели влажные полукружья. Да что там! У самого голос прорезался.

Он снял фуражку, и ветер с Северной Двины коснулся остатков волос.

Где ты, Маша Масюк из Днепропетровска? Какие песни «спиваешь» ты, голубонька, сейчас?

Пристроив фуражку на сучок, участковый провёл по белому мху — ягелю. Нежное растение. Наступишь — поднимется. Подомнёшь ещё раз — останется лежать. А после третьего раза и вовсе погибнет.

Малютка-паучок приземлился на фуражку. Видимо, расценил её как надёжное пристанище.

Колдомасов отдыхал добрые полчаса, затем бросил взгляд на головной убор, чуть колеблющийся на ветерке, после чего поднялся и подошёл к ложбине, где притаился вход в пещеру. Ещё раз удостоверившись, что металлическая решётка и навесной замок — в порядке, вернулся к ветке с фуражкой. Но паучка не смахнул. Не приметил? Паучок, недавно летавший тарзаном, замер. Может, закончились страховочные нити?