Не-доросли. Книга 2. Холодные перспективы

– Ну… – кадет чуть замялся, словно не мог слов подобрать. – Неприглядный какой-то. Как будто тут всё тяп-ляп, едва держится… даже дверь вон скрипит так, что зубы ноют и в дрожь бросает.

– Так дешевле, – пояснил Яшка как само собой разумеющееся. Должно быть, таким оно и было, но Грегори снова сказал, чуть мотнув упрямо головой:

– Но ведь это публику отпугивает…

– Эту публику попробуй-ка отпугни, – зло засмеялся Яшка, кивая на спящего на ступеньках мещанина – тот сидя кутался в плотный казакин, надвинув на лоб войлочную шляпу, на которой уже почти не таял снег, сопел носом и чмокал губами. Сивушным духом от него несло, пожалуй, сажени на три. – А чистой здесь не бывает.

Да, верно, такого вряд ли отпугнёшь, – подумал Грегори, останавливаясь у крыльца и разглядывая спящего мещанина. – Такому пожалуй, чтоб кормили плотно и недорого, да выпить поднесли по дешёвке да покрепче. А как там стены у кабака выглядят, да где на них плесень пошла – какая разница?

– А замёрзнет ведь, – сказал кадет, всё ещё разглядывая мещанина. Почему-то вдруг стало его смертельно жаль. Пропадёт ни за грош.

– Его дело, – сурово ответил Яшка. – Ему силой никто не наливал, да и в кости играть не заставлял, если он проигрался. Обратно пойдём, если будет ещё в силах – помогу ему домой дойти, глядишь, перепадёт чего. А нет – нет. Пошли, нечего столбеть да разглядывать, не в театре, небось.

Яшка ступил на крыльцо и остановился на мгновение.

– Не передумал? – спросил он снова. Но Грегори только досадливо дёрнул плечом и кивнул на дверь – отворяй, мол.

Дверь приветствовала их таким же жутким скрежетом петель, как и остальных – а с чего её делать исключения? Двери всё равно, кто пришёл – хоть дворянин, хоть холоп, хоть разночинец, хоть мещанин. Как умеет, так и здоровается.

Пройти в дверь получилось не враз – навстречу вдруг вылетел, с трудом удерживая равновесие и торопливо переставляя ноги, обыватель в потрёпанном сюртуке, когда-то ярко-синем, а сейчас какой-то грязно-голубоватом, совершенно выцветшем и вытертом. На голове обывателя с трудом удерживалась шляпа – широкополая, немецкая.

– А ну пожалуйте вон! – неслось ему вслед.

Яшка, должно быть, привычный к такому, успел посторониться, а вот Грегори чуть оплошал. Бегущий обыватель зацепил кадета, не удержался на ногах и вылетел на крыльцо уже словно стрела из лука. Врезался в дремлющего мещанина, опрокинул его, и оба с грохотом повалились на утоптанную дорожку, нырнув головами в сугроб. Мещанин от такого обращение проснулся, резко пришёл в себя и грозно завопил что-то неразборчивое, пытаясь выбраться из сугроба. На беду, они перепутались ногами с изгнанным из трактира и сейчас барахтались в сугробе, вопя на разные голоса.

– Да что ты ко мне прицепился?!

– Я – Ванька Сомов! – грозным басом.

– Пусти!..

– Хрен тебе на блюде! Я кому говорю: я – Ванька Сомов! Сейчас вот встану, и я тебя… я тебе глаз на жопу натяну!

Грегори против воли рассмеялся – было в этом что-то жалкое, горькое и одновременно смешное. Но почти тут же его дёрнул за плечо Яшка, втягивая внутрь кабака.

Кадет посторонился – как бы в дверях кто на него вновь не налетел. Встретился взглядом с дюжим, косая сажень в плечах, половым в крашеной мареной рубахе, подпоясанной широким кушаком, смазных сапогах, широких тёмно-синих плисовых штанах. Рубаха когда-то была яркой, а сейчас – засаленные рукава и ворот, расстёгнутый сверху, в котором едва заметная чёрная курчавая поросль на груди. Должно быть, он обывателя прочь и выкинул, – тут же подумал Грегори. – Такой швырнет, пожалуй, лететь будешь до самых Пяти углов.

Половой равнодушно покосился на мальчишек, так, словно сюда каждый день приходит уличный оборванец в компании с кадетом и отошёл к длинный низкой стойке, за которой суетился плотно сложенный невысокий мужик со свисающим над поясом ощутимым брюшком. Одет он был точно так же, как и половой, только одежда его была новой, с иголочки, а поверх рубахи была наброшена нараспашку тёмно-серая поддёвка да на голове чуть набекрень уместился плотный зимний картуз синего сукна английской выделки. Хозяин, должно быть, – мгновенно понял Грегори.

В кабаке было жарко и душно. От кирпичной, покрытой свинцовыми белилами, печи в углу пыхало жаром, с кухни несло пригорелым маслом, удушливо воняло дымным свечным чадом, с пола разило разлитым пивом.

В кабаке было шумно – полсотни человек разом, казалось так и спешили рассказать о своих бедах всем и каждому, старались перекричать один другого, стучали кулаками по столу, клялись и матерились, божились и богохульничали. Кто-то что-то неразборчиво пел осипшим голосом, кто-то рыдал в голос и рвал на груди рубаху. Где-то в углу стучали игральные кости, в другом азартно шлёпали по столу засаленные карты. Противно скрипуче играли скрипка и гудом, кто-то бренчал варганом, но звуки этой нестройной музыки тонули в людских голосах.

Кадет сглотнул.

Интересно, сколько раз в жизни ему придётся побывать в таком вот притоне?