Не-доросли. Книга 2. Холодные перспективы

Быченский при напоминании о купце нахмурился ещё больше, но возражать не стал. Дуб опять подбросил вверх каучуковый шарик. А Сандро снова поднял сарбакан и вдруг, повернув бамбуковую дудку чуть в сторону, резко дунул. Стрелка коротко прошуршала в воздухе, сшибла шарик на лету, и ладонь Дубасова схватила пустой воздух. Пробитый стрелкой шарик отлетел к двери, которая как раз в этот миг отворилась, и шарик поймал возникший на пороге Грегори – словно из воздуха взял.

Упала тишина.

Гитара в руках Ходока умолкла.

За спиной Грегори толпились Прежние – литвин Невзорович, оба рыжих Данилевских. Эти двое прямо-таки вытаращились на гитару. Стало слышно, как потрескивает за окном весенний вечерний морозец и падают на талый снег последние тяжёлые капли с жестяной кровли. Казалось, тронь воздух, и он зазвенит – и тогда – всё! Что-то лопнет, и никто уже не будет ждать воскресенья, никто не пойдет на Голодай-остров – сшибутся прямо здесь и сейчас.

В этой тишине, не скрипнув стулом и держа гитару в руке наотлёт, поднялся на ноги Ходок. Почти сразу же вслед за ним поднялся и Сандро – он сел на кровати и по его позе было видно – вот-вот сорвётся с места, словно натянутая пружина. Хадыкин подчёркнуто медленно шагнул к стене и повесил гитару на место.

[1] Десять вершков сверх двух аршин, т.е. около 187 см. Соответственно, рост Хадыкина – 190 – 195 см.

[2] Сарбакан – духовое ружьё, полая трубка для стрельбы маленькими стрелами. В Европе с XVI века сарбакан служил для развлечения.

[3] Денис Давыдов «Гусарский пир».

Глава 8. Голодай-остров

1

Колокола звонили к заутрене.

Вербное воскресенье.

По всему городу стучат топоры – на площадях ставят карусели и качели, цокая копытами, кони тащат розвальни и кареты на подрезах по грязному талому снегу. На Театральной (здесь будет главная пасхальная гулянка столицы) уже высится толстенный столб, вкруг которого потом, как вокруг оси, будет вертеться карусель, разряженная лентами. Плотник вприщур взглядывает на этот столб, оценивая, на какой высоте сделать врубку, сплёвывает тягучую и жёлтую от табака слюну, выколачивает трубку о полусогнутую ладонь (пепел и недогоревший табак валится на снег безобразной рыже-серой горкой) и, спрятав трубку в поясной кошель, подхватывает топор и шагает к столбу. А рядом артель вздымает связку столбов, ставит козлы для качелей, а ватажок[1] поторапливает, покрикивает – работы ещё много, надо успеть до пасхи, а страстная неделя уже вот она, завтра – великий понедельник.

А вдоль Крюкова канала, под насмешливо-любопытными (впрочем, каждый год такое) взглядами матросов Экипажа уже выстраиваются торговые рядки – на пасху они расцветятся нарядными одеждами, грудами сладостей – печатные пряники, вываренные в меду ягоды, сладкое печево, жареные гуси с яблоками, горы румяных пирогов и пышущие жаром самовары со сбитнем – запах отсюда будет до самого Зимнего дворца.

На набережной Екатерининского канала высится театральное строение – балаган, и плотники уже укладывают последние доски на его кровлю, остаётся только навесить дверь, чтобы артисты могли проходить внутрь незаметно для публики.

Даже Яшка-с-трубкой, торопливо проходя мимо стройки на Театральной, замедляет шаг, косится на козлы и завистливо вздыхает, стараясь, впрочем, чтобы этой зависти не заметила ватага – ни к чему им думать, что атаман о забавах грезит, словно дитё малое. Хотя и каждый из той ватаги точно так же косится на козлы и точно так же украдкой вздыхает. А потом атаман свирепо косится на свою ватагу и прибавляет шагу, помахивая стащенной в рядке веточкой вербы. Пятачок – пучок, а только для уличника, бульвардье, украсть – выше честь, чем купить.

В Морском корпусе с утра тоже спешка и суета. Кадеты, торопливо дожёвывая завтрак, кто бежит, а кто шагает к церковной хоромине, оправляя на ходу мундиры. А там, на амвоне, иеромонах откашливается и пробует голос:

– Славаааа… слава в вышнииих… слава в вышних богууу… и на земли мир…

Певчие поспешно проталкиваются сквозь толпу, пробегают мимо иеромонаха, толкаясь занимают места на хорах. Наконец, всё утихает, гардемарины и кадеты застывают недвижно (только в задних рядах слышится ещё тихая возня – баклажки и мышата всё никак не угомонятся), плавно отходит в сторону катапетасма[2] за царскими вратами, открывая вход в алтарь, и иеромонах звучно возглашает:

– Благословен бог наш!

Служба началась.

Выбирались из корпуса все вместе – столпились на заднем дворе, презрев опасность. Да и сколь велика была та опасность – офицеры сегодня смотрят сквозь пальцы на любые незначительные нарушения – праздник, он ведь для всех, и для офицеров тоже. А насколько значительно такое нарушение, как самовольная отлучка дюжины воспитанников – то только самим офицерам и судить.