Не-доросли. Книга 3. Метель

Гардемарин скрылся за дверью, ведущей в полутёмный коридор.

– Ай да господин адмирал, – процедил Глеб, пристально глядя на дверь на крыльцо, словно собираясь просверлить в неё взглядом дырку. – Сообразил.

И то верно.

Сообразил директор.

Воспитанники корпуса не обольщались – преподаватели и сам адмирал отлично знали, что у кадет и гардемаринов есть потайной выход в город. Возможно и не один даже. Сами такими были когда-то, сами самовольно шлялись в город – кто на рынок, кто к пристаням, кто к весёлым девкам. Невзорович бы не удивился, если бы оказалось, что и в те времена, когда кадетом был сам адмирал Рожнов, дыра в заборе была на том же самом месте.

Хотя нет… в те времена, когда адмирал Рожнов ходил в кадетах, Корпус был в Кронштадте. Там были, разумеется, другие заборы и другие дыры в них.

В обычные дни за самовольные выходы в город воспитанников, конечно, наказывали. Если попадутся. А если нет, то и нет. Но не сегодня.

Влас закусил губу, мучительно соображая, что же придумать.

Михея не умолить, это уж точно.

– Хоть бы погреться ушёл, что ли, – сказал Гришка. Его глаза тоже выдавали стремительную работу мысли – раз решась вместе с друзьями удрать, он теперь готов был на любую уловку.

– У него тулуп, – с ненавистью возразил Смолятин. – И валенки. И наверняка склянка с вином за пазухой. Когда он ещё промёрзнет-то?

– Да и куда он погреться-то уйдёт? – согласился Невзорович. – Только сюда же, в сени или в коридор. Тут он нас и застукает.

– Окно, – сказал вдруг Грегори, восторженно блестя глазами в полумраке сеней.

– Какое окно? – не понял Влас. Покосился на затянутое слюдой волоковое окошко сеней, тусклый свет из которого падал едва рассеивал темноту. – Это, что ли? Так мы в него не пролезем.

– Да нет, – Гришка даже притопнул ногой, досадуя, что друзья его не понимают. – В классной комнате!

И правда!

Совсем рядом с сенями – классная комната. И окна выходят как раз на задний двор, почти у самого крыльца. И до дыры в заборе, ведущей на соседний двор – рукой подать.

– А толку-то? – хмуро спросил Невзорович. – Михей как раз около того окна и стоит. Вылезем – и как раз к профосу в лапы.

– А мы подождём, – хладнокровно сказал Грегори, уже таща друзей за собой. – Всё равно уйдёт греться, никуда не денется.

В классе было пусто и холодно – сторож экономил дрова, не топил в классах в те дни, когда не было занятий. В воскресенья, в престольные праздники, в дни тезоименитства. И сегодня, в день присяги императору.

Медная защёлка на окне, густо покрытая белой краской, не поддавалась – приклеилась, засохла.

– … м-мать, – процедил сквозь зубы Влас, когда его пальцы в очередной раз сорвались с рукояти защёлки. Затряс в воздухе ушибленной рукой, шипя и матерясь шёпотом. Рядом с ними не было никого, кто бы мог его за это наказать, но отцова и корпусная наука приучила кадета Смолятина сдерживаться.

– Да её, холера ясна, должно быть, с самих времён Голенищева не открывали, а то и с фарварсоновых, – сказал Глеб, тоже отступая и брезгливо счищая с пальцев чешуйки белой краски, облупившейся с защёлки., там где эти чешуйки отстали.

– А ну-ка пустите меня, птенчики, – сказал вдруг Грегори с оттенком лёгкого превосходства. Теперь он уже не возражал против побега, да и как было возразить, после слов литвина – ещё и вправду подумают, что ему страшно. Да и вправду интересно было, чем там дело закончится, на Сенатской. Они-то оба от Власа точно знали, что там происходит и для чего. А остальной корпус терялся в догадках.

В руке Шепелёва – тёмная, отполированная руками деревянная рукоять. Неуловимое движение рукой, звонкий щелчок – и в руке тускло блеснуло кривое лезвие английского матросского ножа. Незаменимая вещь для мальчишки, кто понимает.

Он ковырнул краску вокруг защёлки, раз, другой, третий – она отваливалась крупными слоями. Проступала медь – яркая, словно только что начищенная, с тёмной патиной по месту трещинок. Отчистив от краски всю защёлку, Гришка пошатал рукоять, ударил с размаху черенком ножа – и защёлка провернулась.

– It's ready, – насмешливо бросил Грегори. – Welcome.

Отдирая остатки краски в пазах, они распахнули внутреннюю створку, потом внешнюю. Сразу потянуло влажно-туманным питерским морозцем. Сторожко выглянули наружу.

Михей по-прежнему стоял у крыльца, только нос, торчащий из высоко поднятого ворота тулупа, стал немного более сизым. То ли от холода, то ли от сугрева – мальчишки ни на мгновение не сомневались, что Смолятин прав, и у профоса в рукаве тулупа спрятана склянка, а то и четвертинка прозрачного хлебного вина.

Ждали.

Наконец, Михей воровато огляделся по сторонам, сунул руку за пазуху, вытащил наружу гранёную четвертинку, глянул на просвет. Сожалеюще прицокнул языком, присосался, сделал большой глоток. Снова глянул на просвет, поболтал бутылку в руке, словно пустую.

Никак всё приговорил?

Профос вновь виновато огляделся по сторонам, по-прежнему не замечая троих любопытных мальчишек, торчащих из окна почти у него над головой.