Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

Мужики опять загудели, и непонятно было, согласны они или нет. Впрочем… а чего возражать-то? Испокон веку такое решалось жребием.

Подходили по одному. Шарили в шапке, зажмурясь, вытягивали сжатый кулак, раскрывали его, отдавали жёлудь батюшке, крестились и отходили. Пока что никому меченый жёлудь не попался.

Грегори вдруг увидел Савку – тот стоял чуть в стороне, с любопытством глядя на тянущихся цепочкой парней и молодых мужиков – один за другим, семья за семьёй. Сам Савка не спешил подходить к шапке.

«Да ему ж и не надо! – понял вдруг Грегори. – Ему ж всего пятнадцать, он по возрасту не проходит, рекрутские наборы идут с семнадцати до тридцати пяти!»

Савка словно услышал его мысли, поглядел – и увидел барича. Перекосился, словно горсть клюквы незрелой разжевал, постоял несколько времени, с ненавистью глядя на Гришку, потом круто поворотился и зашагал прочь, на ходу поддавая пыль лаптями и что-то бормоча себе под нос.

На площади, меж тем, глухо и многоголосо ахнуло, и барич, вздрогнув, поворотился туда. Посреди круга у паперти стоял одиноко Шурка, как скованный глядя в ладонь, а остальные стояли вокруг – и рядом и одновременно уже в стороне от него. Глядели – кто сочувственно, кто с тайной радостью («Не мне жребий достался, не мне, слава тебе, господи!»), а кто, может быть, и с завистью.

Грегори рывком спрыгнул с телеги и решительно зашагал к Шурке, раздвигая мужиков. Те косились с удивлением и неприязнью – никогда такого не было, чтобы барин (а тем более, молодой барчук, которому и самому-то ещё рекрутчину по возрасту было бы рано! кабы господ брали в рекруты) вмешивался в жеребьёвку.

– Шурка! – окликнул барич, останавливаясь в каком-то полушаге от друга. Тот медленно, словно оцепенело как-то поднял голову, оторвав взгляд от лежащего на ладони жёлудя – тот и вправду был вымазан киноварью, когда-то должно быть, яркой, а теперь – поблёкшей и выцветшей, едва заметной – въелась глубоко. – Шурка, нет!

Грегори толчком руки выбил жёлудь из руки друга, тот канул где-то в затоптанной траве. Плотников несколько мгновений смотрел на друга, словно всё ещё не понимая. А мужики вокруг недовольно и угрожающе загудели, барич разобрал в общем гомоне несколько слов: «Жребий!», «Нельзя нарушать!», «Божья воля!».

Собственно, они были правы. Жребий – божья воля, так издревле повелось, и что жребием решено, то никто перерешить не может, ни мир, ни барин, ни даже царь, разве что чья-то добрая воля. На миг Гришку захлестнуло острое желание броситься в сторону, подобрать в траве меченый жёлудь и взять его себе, пойти вместо Шурки на службу. Да только разве ж дворянина кто возьмёт по рекрутскому набору? К тому же… закончишь корпус и в любом случае служить придётся, а тут забреют лоб, и – прощай, море!

Видимо, друг что-то понял (в глазах, что ли у Грегори что-то отразилось) и схватил барича за рукав:

– Нет, барич!

– Ты… – Грегори внезапно понял. Всплыло в памяти давешнее и давнее, сказанное Шуркой и им у ночного костра: «Я б на месте тех пиратов хотел оказаться. Воля! Эх!» и «Можно на флот служить пойти. – И пойдём!».

Шурка, глядя в глаза баричу, коротко кивнул – правильно, мол.

И почти тут же гудение мужиков смолкло, они расступились, открывая дорогу. Зафыркали кони, послышался едва слышный скрип колёс, зацокали копыта.

Грегори обернулся.

Всего в двух-трёх шагах от него била копытами тройка, на облучке коляски высился тяжёлой грузной фигурой кучер Васька в сером от пыли армяке. В коляске стоял, уже отворив дверцу, отец в дорожном сюртуке и сдвинутом на затылок чёрном боливаре – уже и подножку нащупывал вытянутым начищенным носком сапога. За его спиной на крестьян удивлённо и чуть испуганно глазели madame Isolde и Аннет-Анютка. А с другой стороны из-за отцовой спины выглядывал Жоржик-Жорка, глядел по-прежнему с неприязнью.

А в стороне, около отцовой лавки, стоял, подпирая плечом рубленый зауголок, стоял Савка. И смотрел внимательно, безотрывно. Зловеще смотрел.

Шуркин жребий отец утвердил.

Вечером пили чай из большого самовара. На столе истекали паром фаянсовые мейсенские чашки, на плоской тарелке высились поливные печатные тульские пряники – уфимский гостинец отца, аккуратными горками высились на блюдцах яркие цукаты, марципаны и меренги, ослепительной белизной бросался в глаза кувшинчик со сливками. Венские вафли, ещё свежие и хрустящие, хотя уже и остывшие – Грегори мгновенно вспомнил, как в детстве отец покупал ему эти вафли в уфимской кондитерской, и барчук грыз их ещё горячими. И домашнее – мёд, вишнёвое, малиновое, клубничноеи калиновое варенье, яблочная и ягодная пастила.

Нянька уже чуть отмякла, хоть и смотрела на Гришку по-прежнему исподлобья. Помалкивала – и на том спасибо. Перехватив виноватый взгляд старшего воспитанника, замерла на мгновение, чуть раздувая вырезные ноздри сухонького острого носа, потом довольно подняла голову и выпятила подбородок. Молчала.

Отец тоже молчал, и только изредка то и дело взглядывал на старшего сына, и от его взглядов Грегори невольно каждый раз замирал.