Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

Постепенно, один за другим, домашние покидали стол. Первой, отвесив книксен и подставив лоб отцу для поцелуя, убежала Аннет, потом, чуть сопя и косясь на Гришку (тоже словно почуял в брате что-то новое), откланялся Жорж. После них, поклоняясь по-русски, в пояс, ушла и Прасковья Тимофеевна. Обернулась на Грегори уже с лестницы, чуть усмехнулась, по-старушечьи шевельнув подбородком, помедлила мгновение и всё-таки ушла.

Наконец, отец отставил чашку, чуть прижмурясь, поднялся из-за стола.

– Григорий, если вы закончили, извольте пройти ко мне в курительную, – сказал он, впервые, наверное, в жизни называя первенца на «вы». – Есть очень важный разговор.

Опять – в курительную!

Грегори похолодел. Каждый раз, когда отец затевал что-то важное для него, он звал его именно в курительную. Словно и места другого нет, чтобы поговорить.

Должно быть, время для разговора пришло. И Гришка догадывался, о чём отец хочет с ним поговорить. На душе похолодело, задрожало, во рту появился кисловатый привкус и противная слабость в коленях подкосила ноги.

Но разве ж разговор с отцом страшнее драки с уличниками, чугунными или новыми? Или порки розгами в корпусе в субботу?

Грегори допил чай, аккуратно промокнул губы салфеткой и тоже встал. Молча поклонился мачехе. Madame Isolde только молча кивнула в ответ – привыкла за годы к Гришкиному небрежению. Пасынок в последние два года хотя бы ненавидеть её перестал и стал замечать, но разговаривал всё равно редко. Помедлил мгновение у стола, потом всё-таки подхватил из вазона крупный марципан, откусил от него на ходу. Мачеха чуть поморщилась, но опять смолчала – знала, что «Грегуар» нарочно её злит, зная, что она не терпит, когда едят на ходу, по-простонародному.

Лакей Тришка встретил его у самых дверей курительной.

– Батюшка ждут, барич, – с полупоклоном сказал он, замерев у двери и положив ладонь на любовно вырезанную плотником из морёного дуба тяжёлую дверную ручку.

– Уже иду, – нетерпеливо ответил Гришка, но всё же задержался на мгновение. – Гневен?

Лакей мгновение помедлил, словно вспоминая, и покачал головой:

– Да не сказал бы. В раздумьях, пожалуй.

В раздумьях, стало быть.

Нельзя сказать, чтобы Грегори этого не замечал.

В раздумья отец погрузился примерно сразу же, как приехал, то и дело смотрел на старшего сына так, словно чего-то не понимал, либо, наоборот, понимал слишком хорошо. Так, словно хотел его от чего-то предостеречь и боялся.

Лакей всё так же с полупоклоном распахнул дверь (петли не скрипнули).

– Прошу, барич.

Дверь пропустила Гришку и так же бесшумно затворилась следом, только чуть стукнула по косякам.

Отец ждал. Сидел в своем любимом кресле у окна, вытянув ноги, и, казалось любовался то кольцами дыма из трубки, то отблесками солнца на своих начищенных сапогах.

Грегори прожевал последний кусок марципана, нарочито по-крестьянски стёр с подбородка налипшие крошки и горсточкой забросил их в рот.

– Присядь, – процедил отец, указывая длинным чубуком на стоящую рядом с креслом козетку. Гришка, чуть помедлив, примостился на неё, потеснив в сторону какой-то свёрток – что-то прямоугольное, замотанное в полотняный платок без вышивки.

Какое-то время отец молчал, и у Гришки постепенно начало складываться впечатление, что он и сам не знает, с чего начать, и что сказать.

Или… боится?

– Хорош, – помедлив и разглядывая сына вприщур, сказал, наконец, Матвей Захарович. Он опять перешёл на «ты», что, впрочем, было делом понятным – не на людях всё же. Мог бы и при мачехе без церемоний обойтись. – Совсем окрестьянился, я смотрю… скоро и отрыгивать за столом будешь.

В голосе его едва слышно звякнуло железо, и Грегори встревожился, догадываясь, о чём будет разговор. Но отец, снова помолчав и пыхая табачным дымом, опять указал чубуком, на этот раз на свёрток.

– Это тебе. Разверни.

Платок (какой там платок, просто неподрубленный кусок холстины) развернулся быстро. Книга, разумеется!

Карамзин!

Двенадцатый том!

– Благодарю, батюшка, – Грегори с трудом сглотнул.

– Читай на здоровье, – чуть заметно усмехнулся отец. – Будем и тринадцатого тома ждать…

– Не будет… тринадцатого тома, – тяжело произнёс барич. Отец, похоже, ещё ничего не знал. – Умер Николай Михайлович. Месяц назад. Воспаление лёгких. Простудился на Сенатской…

Он смолк, отводя глаза. Про Сенатскую-то не стоило бы.

Икнулась Николаю Михайловичу лёгкая шинелька в декабре.

– Вот как раз про Сенатскую, – размеренно сказал Матвей Захарович, словно не замечая замешательства сына. – Я надеюсь, ты никак не замешался в этой… эээ… неприличной эскападе?

Старший и младший Шепелёвы встретились взглядами. Грегори ответил отцу яростным взглядом, и Матвей Захарович коротко усмехнулся.

– Ну-ну, не кипятись, – примирительно сказал он. – Верю, что не замешался. Уже и это хорошо. Хуже нет, как в самом начале себе карьеру поломать каким-нибудь неподобным поступком.

Грегори похолодел. Отец смотрел на него в упор, и теперь уже не оставалось сомнений – о чём именно будет разговор.