Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

– Сама ж сколь раз про пращура Ивана Рябова сказывала, – пробормотал Влас, зачерпывая яичницу полной ложкой и помогая себе коркой хлеба. – А нам надо достойными его быть – и мне, и Аникею…

– Как там Иевлевы-то? – после недолгого молчания, совсем смягчась, спросила мать. – Помнят нас хоть?

– Да конечно помнят, – торопливо сказал Влас, крупно глотая и запивая яичницу взваром. – И меня принимали, и… и батюшку, – рассказывать про отцовскую болезнь матери сейчас вовсе не стоило – молчаливо сговорясь, ни отец, ни сын не писали матери о том. И заторопился, стараясь увести разговор в сторону от опасной темы. – Венедикта вместе со мной посвятили… гардемарин я теперь, мамо!

– Ну хвались, хвались, – поощрила мать, улыбаясь. Влас метнулся к рундуку, поддел ногтями крышку, откинул. Протянул матери кортик.

Февронья улыбалась.

Она уже всё знала и так. Как раз позавчера с оказией пришло письмо от мужа из Петербурга, там было рассказано обо всём – и про Аникея, и про болезнь, и про Иевлевых… и про посвящение Власа. Она знала обо всём.

Да только разве есть радость, большая, чем самому про себя новости все пересказать.

– Я вас всех троих вместе ждала, – обронила она, вертя в руках кортик. Выдвинуть клинок не решалась, да и ни к чему – женское ль то дело? Отметила только новенькую отделку ножен, насечки на медных оковках и эфесе.

Вот и второй сын уже почти офицер.

Почти.

– А, – Влас только махнул рукой, снова садясь к столу. – У отца там в адмиралтействе какие-то дела, да и Аникея по службе что-то мурыжат, непонятно, куда определят…

– Как это? – удивилась Февронья, снова садясь напротив сына. Она подпёрла ладонью подбородок, склонила голову чуть набок. – У него ж место службы есть…

– На Балтике его теперь не оставят, – мотнул головой кадет, дожёвывая горбушку. – Там только самые надёжные… а тем, кто замазался, хоть даже и краем, веры теперь мало. Вот его и отправят куда-нибудь… может, на Каспий, к персам да кызылбашам в зубы, может, на Камчатку, куда Макар телят не гонял… А то и к нам, в родные края…

– Дай бы бог, – едва слышно шевельнула губами мать и размашисто перекрестилась на красный угол, где в полумраке, чуть разгоняемом тусклым светом масляной лампадки, проступали лики святых.

Влас сделал вид, что ничего не заметил или не понял, хотя где-то в глубине души у него аж буря поднялась. Оно понятно, матери хочется, чтоб сын поблизости служил, чтобы видеть его чаще, а только он, будь у него на месте Аникея возможность выбирать, точно выбрал бы Каспий или Камчатку. Там неведомые земли, там приключения. А здесь что? Здесь всё с детства знакомое. Да и на Балтике – скука смертная, Маркизова лужа, вахт-парады да гнилые корабли, которые дальше Кронштадта не бывали.

Про Чёрное море он почему-то не думал совсем.

Тряхнув головой, кадет с усилием отогнал глупые мысли. Как бы там н было, он сейчас не на месте Аникея, а на своём. Да и Аникея никто не спросит, где ему служить – как царь повелит, так и будет.

– Иринка-то с Артёмкой где? – спросил он, чтобы отвлечься от непрошенных глупостей в голове.

– За скотиной отправила, – махнула мать рукой. – Вот-вот воротиться должны уже.

Словно в ответ на её слова откуда-то снаружи глухо замычали коровы.

– Вот, явились, – мать поднялась с места – скотину надо было обиходить.

– Да без тебя управятся, мамо, не маленькие, – удержал её сын. – Что в Онеге-то нового? Кто помер, кто родился, кто женился?

На лицо матери на мгновение словно набежало облачко.

– Учитель твой уехал, – сказала она равнодушно. – Мусью Шеброль… денег поднакопил, да во Францию свою подался, а то ещё куда…

Влас вздохнул.

– А я-то думал его назавтра навестить, – сказал он, без особой, впрочем, печали, – за прошедшие два года он от Шеброля изрядно поотвык. Впрочем, он догадался, что материно замешательство к moncieur Шебролю не имело никакого отношения. Что-то мать хитрила, что-то недоговаривала. – Ещё что нового есть?

Февронья молчала, отвернувшись, покусывала нижнюю губу, словно не знала – говорить или не говорить.

– Мама, ну я ведь всё равно узнаю, – негромко сказал Влас, отставляя опустелую кружку и вцепляясь в материнское лицо взглядом. – Что стряслось?

– Акулька твоя замуж выходит, – нехотя ответила мать, без нужды переставляя около печи ухват и отдёргивая занавесь на челе. Глянула в печь – тоже без особой нужды. И только после этого глянула на сына.

Влас растерянно молчал.

Акулька. Зыкова.

– Когда? – спросил, наконец, глупо.

– Третьего дня просватали, а когда уж выходит – бог весть, – всё так же нехотя ответила мать и добавила, не дожидаясь нового вопроса. – За Спирьку Креня.

Замуж, стало быть.

Влас не чувствовал особой печали.

Но он слукавил бы, кабы сказал, что новость оставила его совсем уж равнодушным. «Твоя Акулька», – сказала мать. Нет, он и в мыслях никогда не назвал бы Акульку Зыкову своей, хоть она ему и нравилась.

Что там какая-то девчоночья краса по сравнению с морем и морским делом?

2

На берегу стучали топоры.

Небольшая, человек пять, артель плотников что-то строила у самого уреза воды, почти перед полосой прибоя.