Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

– Хватит! – выкрикнула она опять, топнув ногой.

А визжал-то кто? – глупо подумал Влас, глядя на неё. Как-то не верилось, что она.

Верь не верь.

Спирька, наконец, встал на ноги, протянул Власу руку – гардемарин неожиданно понял, что ему вставать тоже совершенно не хочется.

Но всё же поднялся.

– Ладно, живи, – снисходительно разрешил Спирька, хлопая его по плечу. Влас только дёрнул плечом, сбрасывая его руку, Крень по-доброму рассмеялся и добавил. – Но от невесты моей всё равно держись подальше.

3

За окном заливисто орал петух.

Горыныч.

Влас лежал с закрытыми глазами, но видел этого петуха так же ясно, как если бы сидел сейчас на крыльце и смотрел прямо на беспокойную птицу. Лёве в прошлом году, помнится, всё порывался его нарисовать, да никак не мог выбрать случай, чтобы Горыныч хоть с полчаса потоптался на одном месте. «Беспокойный, а красавец», – вздыхал после барон, провожая взглядом рыжего наглеца.

Красавец и вправду, ничего не скажешь против.

Огненно-рыжий, с чёрным, лиловым и белым пером; клюв, кривые когти и шпоры, пожалуй, могут порвать и бычью кожу (с Горынычем побаивались связываться и собаки, было однажды, что и ручной медведь от него бежал, смешно вскидывая задом и порявкивая от испуга – сергач потом долго ругался и ворчал), большой тёмно-алый гребень стоит торчком – передний зубец разорван надвое в драке с соседскими петухами. Бывало, бывало и не раз, что к матери приходили жаловаться на нахального Горыныча хозяйки не только с другого конца Онеги или из Шалги, а и с другого берега, из Поньги и Легашевский запани.

А уж голос-то…

Колокола на Троице и то, пожалуй, потише будет.

Очередное «Кукареку!» гулко раскатилось по подворью, было слышно, как в соседних дворах его подхватили неоднократно битые Горынычем чужие петухи, и Влас понял, что поспать дольше ему уже не придётся – весь сон разогнали петушиные вопли.

Он отбросил пестрядинное одеяло и встретился взглядом с Иринкой – она сидела на своей кровати (браная занавесь, отгораживавшая девичий кут, была откинута) в длинной рубахе, свесив босые ноги («До пола не достаёт пока что», – насмешливо подумал Влас – впрочем, не доставала она до пола не больше полувершка) и возила по длинным волосам точёным костяным гребнем (отец сам резал как-то зимой из «рыбьего зуба»). Гребень в спутанных волосах то и дело застревал, Иринка свирепо шипела, но ругаться остерегалась – за подобное в смолятинском доме, бывало, и по губам, и по затылку прилететь могло. Увидев, что брат смотрит на неё, девчонка чуть покраснела, но занятия своего не оставила.

– Что, не спится? – весело поддразнила она и тут же прикусила губу – гребень снова запутался.

– Да поспишь тут, как же, – проворчал Влас, выбираясь из-под одеяла, и сунул ноги в кожаные потрёпанные поршни. – Глотка лужёная…

– Отвык от Горыныча нашего, – весело рассмеялась Иринка. – В Петербурге-то петуха такого нет, орать некому…

– Там барабан есть, – хмуро ответил Влас, вспомнив корпусные побудки. – А кто его не услышит, тому розги… поневоле просыпаться начнёшь.

– И тебе попадало? – с ноткой ехидства спросила Иринка, весело щурясь на брата. И тут же снова зашипела, выдирая гребень из волос.

– Не без того, – вздохнул гардемарин. – За другое правда, не за то, что просыпал.

Сестрёнка спорить не стала – уж чего-чего, а сонливости за старшими братьями не водилось, ни за Аникеем, ни за Власом. Артёмка вот, тот, да, поспать любит. «Вон и сейчас, дрыхнет, только шуба заворачивается, – подумал Влас весело, покосившись на торчащую из-под одеяла босую пятку братишки. – Даже и Горыныча не слышит».

А Горыныч, кстати, смолк, словно выполнил свою тайную миссию – разбудить гардемарина. Разбудил – и успокоился.

В изголовье Иринкиной кровати висели в рамочках три небольших картины в самодельных рамках, из-за занавеси их было плохо видно, и Влас неторопливо шагнул ближе.

– Куда это ты намылился? – сестрёнка встрепенулась, словно хотела что-то спрятать, но Влас уже стоял около самой кровати.

– Я только посмотрю, – ответил он, отводя занавесь ещё дальше в сторону. Иринка сделал было движение, словно хотела ему помешать, но было поздно – тень отступила, и картины стало можно разглядеть. Девчонка чуть покраснела и потупилась.

Три цветных литографии.

На первой – вооружённые женщины сражаются с рослым и мускулистым мужчиной. Мечи, щиты… древнее оружие. Амазонки. «Пояс Ипполиты», – подумалось невольно.

Остальные две – портреты.

Женские.

Брюнетка с длинными локонами, точёный мягкий обвод миндалевидного лица, глубокие чёрные глаза, тонкие, едва заметные брови. Белое с чёрным, золотая оторочка, пышный зелёный пояс и бордовая мантилья, белый перифтар[4] с нечётким крупным рисунком. Большой золотой крест на чёрном кожаном гайтане.

Шатенка – короткие волосы, резкие очертания лица, энергичный подбородок и плотно сжатые волевые губы, пышные брови и крупные тёмно-карие глаза. Бело-зелёное платье с парчовой каймой, золотая цепочка и белая роза в волосах, сбитая набок остроконечная македонская шапочка, тёмно-красная с золотом.

Нежность и воля.