Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

Влас поглядел на неё, прищурившись (она покраснела сильнее), но сказать ничего не успел.

– Надолго приехал-то? Или нынче как, опять с каникул сбежишь? – в Иринкином голосе появилась лёгкая насмешка – решила уколоть его первой. – Мама в прошлом году даже обиделась…

«А в письмах ни словом не обмолвилась про то, – чуть не сказал Влас. – Не намекнула даже». И тут же понял, что подумал глупость. Когда это мать хоть раз в жизни показывала кому-то, что она на него обиделась?

Характер не тот.

Спрашивать, откуда Иринка об этом знает, он не стал.

– Нет, Иришка, – вздохнул он. – Да и вряд ли нынче такая оказия выпадет, как в прошлом году. А мама… она поймёт. Да и уже поняла, наверное.

Поняла.

Как не понять?

Она ж не кто-нибудь, а правнучка Ивана Рябова и Сильвестра Иевлева.

[1] Шушун – женская верхняя короткополая одежда или кофта.

[2] Костыч – женская горничная одежда на коротких лямках типа сарафана из штофного шёлка, кумача или чёрного холста.

[3] Шамшура – старинный головной убор замужних женщин, представлявший собой полотняную шапочку, иногда с твёрдым очельем, украшенным галуном, полностью закрывавший волосы, заплетенные в две косы и уложенные на голове.

[4] Перифтар – обрядовый полотенчатый головной убор греческих женщин, длинное белое полотно из домотканой льняной материи или шелка-сырца, плотно облегавшее лицо и скрывавшее волосы. Один его конец закрепляли на затылке, а другой оборачивали вокруг шеи, закидывая за плечо и спуская по спине.

Глава 14. Пожалуйте на выход

1. 12 июля 1826 года. Санкт-Петербург. Петропавловская крепость

Здоровенный, чуть ли не в полдюйма, тёмно-рыжий муравей деловито бежал по столу, то и дело останавливаясь и поводя длинными сяжками, словно ощупывал или искал в воздухе что-то невидимое. Добежал до тяжелого, словно из свинца, литого глиняного стакана, прикоснулся сяжками и к нему, чуть попятился – стакан был горячим, от сбитня в нём курился лёгкий парок.

Завалишин чуть усмехнулся, протянул руку к муравью, тот чуть присел, помедлил мгновение и торопливо метнулся в сторону, поближе к спасительной щели в стене.

И почти тут же по коридору загрохотали шаги – стучали подковки сапог, лязгало железо.

Лейтенант подавил мгновенный позыв вскочить и судорожно оглянуться на дверь (выругал себя – тюремные дни давали о себе знать, вот уже и на всякий шорох озираешься, ждёшь появления начальства с надеждой – вот-вот помилование объявят!), спокойно взял со стола стакан и в несколько глотков выцедил горячий чай – тоже спокойно, не спеша. Даже если и войдут в этот миг, пусть видят – не нервничает лейтенант Завалишин, не спешит на задних лапках лебезить.

Хоть приговор объявят, хоть помилование, а только всё равно ронять себя – не след.

Помилование…

Завалишин скривил губы.

Какое там, к чертям, помилование, когда о том и речи никакой на допросах не было? Он честно, изо всех сил старался быть полезным, написал целую кипу докладных записок по Гавайям и Калифорнии, по Аляске и Амуру… всё впустую. Комиссию интересовало только то, что относилось к мятежу четырнадцатого декабря.

И только лишь.

В глубине души он понимал их правоту – все эти экспедиции, хлебные проекты, переселения и колонизации – не их компетенция, не их дело, а их дело – в заговоре разобраться.

Всё правильно.

Разумеется, его докладные записки передадут куда-нибудь в Компанию или в Сенат, а там в лучшем случае, положат куда-нибудь в ящик, в надежде на грядущее рассмотрение, и благополучно забудут. В худшем же… Дмитрий Иринархович только вздохнул, вспомнив что случилось с его предыдущими докладными в Компании, как только слух о его участии в заговоре и аресте донёсся до надворного советника Булдакова.

В огонь бумаги, не вникая, да и дело к стороне, а то не ровён час, зараза политическая на тебя перекинется.

Так что помилования вряд ли дождёшься.

А приговора…

Суда вроде как пока что не было.

Хотя между караульными и арестованными бродил слух, будто приговоры уже приняты – кулуарно, комиссией. По категориям, по разрядам. Какой именно кому приговор – этого никто не знал, передавали только, будто адмирал Шишков «побил всю посуду вдрызь» с комиссией и ушёл с заседания, за что и удостоился прозвища «полоумного старика».

Дверь всё же заскрипела.

Завалишин чуть поморщился – хоть и попривык за четыре месяца, а всё равно от рвуще-скрежещущего звука каждый раз волосы дыбом вставали. Он не спеша допил чай, поставил стакан на стол, чуть пристукнув его донышком, и только потом неторопливо поднялся и повернулся к двери.

Одёрнул вытертый мундир – в чём он был в день ареста, в том и оставался всё время, пока был под стражей. Покосился на шинель, брошенную поверх кровати, опять чуть поморщился – не терпел неряшливости ни в ком, тем более и в себе. Но не суетиться же сейчас при страже?!

Обойдутся.

– Арестованный Завалишин! – полковник Лилиенакер возник на пороге, за его спиной в полумраке коридоры угадывались бледными пятнами лица двоих солдат.

– Точно так.

– Пожалуйте на выход.

На выход, так на выход.