Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

– Я, – устало ответил лейтенант, не оборачиваясь. Понятно было, что приговор ему будет объявлен строжайший, раз в одном разряде с самим неудавшимся диктатором объявляют. Хотя поговаривали, что кассировали по разрядам не только из «заслуг» заговорщиков, а и по знатности тоже: незнатных армейских офицеров – в первый разряд, а графа Тизенгаузена, Дибичеву родню – в низший.

Невольно вспомнилось лицо старшего брата, который навещал его три дня назад – допустили капитан-лейтенанта до свидания.

– Что ж ты натворил, Митя? – Николаша смотрел куда-то в угол, словно ему было стыдно перед младшим братом. – Ты ведь о стольком мечтал… и где всё это?

– Не расстраивайся, Николаша, – Дмитрий храбрился, хотя на душе было до того тошно – хоть вой. – На смертную казнь я не накрамолил, это точно, а в Сибирь сошлют… так и там люди живут. Про Полюшку слыхал что?

Капитан-лейтенант только махнул рукой:

– Да тоже увяз… ссылки не миновать, я думаю…

– Ну вот видишь, может там и повидаемся с ним, – с нехорошей мечтательностью сказал Дмитрий и сам удивился этой интонации в своём голосе. – Ты лучше расскажи, как у тебя-то дела?

– Да что я, – Николай вздохнул. – В кругосветку иду, на «Сенявине» с Литке…

От того, с какой обыдённостью брат сказал о кругосветном плавании, стало ещё горше, но Дмитрий всё же сумел натянуть на лице улыбку.

– Ну вот приплывёшь на Камчатку, а там и до нас с Полюшкой рукой подать. Свидимся ещё…

– Действительный статский советник Николай Тургенев! – раздалось в очередной раз. Грянул ответ: «Я!», и всё стихло.

– Именем государя императора! – голос военного министра звучал невыносимо ровно, как-то дежурно, обыдённо. – Объявляю, что все поименованные осуждены к лишению чинов и дворянского достоинства, и к вечной каторге!

Приговор грянул молотом по ушам. Ошеломлённый Дмитрий замер на месте – он, разумеется, ожидал сурового приговора, но ум отказывался верить в слово «вечная каторга» – в двадцать-то с небольшим лет! Хотелось рыдать и топать ногами, покатиться по каменному полу, биться об него головой.

К вечной каторге!

Наденут на тебя, офицера, вместо мундира, серый бушлат с бубновым тузом на спине, и погонят по этапу куда-нибудь в Нерчинск (довелось уже слышать), в рудник, кайлом махать.

Навечно!

И прощай, море, и кругосветки, в которые будут ходить другие, и не сбудется никаких орденов в надвигающейся уже ясно войне с турками… ничего не будет, кроме серых камней, рудничного полумрака и железных кандалов.

Никогда.

Завалишин глубоко вздохнул, утишая бешено колотящееся сердце, ослабелой рукой прикоснулся ко лбу, стирая густой холодный пот. Сглотнул и поднял голову.

Терять себя не стоило.

Сжал зубы, выпрямился и встретил изумлённый взгляд Дивова. «Теперь вряд ли кто поверит, что я фискал», – мелькнула глупая утешительная мысль.

Кто-то пытался что-то сказать, но граф Татищев вдруг закричал:

– Вывести всех поименованных из зала! Немедленно!

Последнее что запомнилось – вытянутые лица судей – кто-то даже и с места привстал, провожая осуждённых (да, уже осуждённых!) взглядами.

Вечная каторга.

2. 13 июля 1826 года. Маркизова лужа, Кронштадтский рейд

За переборкой глухо стучала и чихала паровая машина, несло сгоревшим углём и отработанным маслом, словно предвещая скорое будущее флота. Или же – нескорое.

Пароход чуть покачивало плоской балтийской зыбью, по растянутому на стойках полотняному навесу редкими каплями постукивал неслышный за шумом машины дождь. Где-то далеко на южной части горизонта светились едва заметные в утренних сумерках огоньки – должно быть, Петергоф. Горели за кормой огни Галерной гавани, провожая пароход в странное плавание, маячил на севере топмачтовый огонь над серым мазком паруса – в Петербург спешил какой-то купец.

Дмитрий Иринархович привалился плечом к толстым просмолённым доскам переборки и прикрыл глаза. От досок, нагретых машиной, тянуло теплом.